Дочь партизана
Шрифт:
В тот же день Роза надумала поведать о собственном «кувырканье».
Тогда у нее начался период глубокой депрессии. Такое часто бывает с подростками, сказал я, порой моя дочь тоже хандрит. Нет, возразила Роза, со мной происходило нечто ужасное, потому что жизнь потеряла всякий смысл.
Она ничем не занималась, дулась и рычала на окружающих, днями не вылезала из постели, а ночью не могла уснуть. Она отдалилась от мира, ставшего двухмерным, словно в кино.
Ее изводили мысли: «Зачем? На кой оно все сдалось?» – и она начала писать стихи о самоубийстве и небытии. Представляла, как под дождем родители
Гостям, ожидавшим любезного приема, Роза нарочно декламировала Бодлера. Зачитывалась книгами по психологии. (О Бодлере я слышал, но ничего не читал и потому решил с ним ознакомиться. Пожалуй, больше всего мне понравились стихи о кошках, и еще запомнилось жуткое стихотворение о мертвеце.) Начитавшись Фрейда, она обвинила отца в том, что он «анально-удерживающий тип», на что тот ответил: «Когда схожу по большому, загляни в нужник и убедишься в обратном». (Пришлось лезть в справочник, дабы разузнать, что такое «анально-удерживающий тип». Не припомню, чтоб потом это знание мне пригодилось.)
– Все это типично для подростков определенного склада, – утешил я.
Реплика моя раздосадовала Розу, явно ожидавшую глубокого сочувствия своему недугу.
– Дерьмовое было время, – упрямо сказала она. – Мне в жизни не было так погано, даже когда меня изнасиловали.
«Господи!» – подумал я. Уже неплохо ее изучив, я знал, что рано или поздно она все расскажет, а потому не стал выпытывать, хотя ей наверняка этого хотелось. Честно говоря, совсем неохота было расспрашивать, от одной только мысли об изнасиловании меня мутило.
Роза пошла за сигаретами, а я разглядывал обои, отставшие от стен. Похоже, с эдвардианских времен сохранились, думал я, и когда-то было очень нарядно. Потолочные трещины смахивали на контур острова Уайт. Когда с пачкой «Русского собрания» вернулась Роза, я спросил:
– Ну и как ты выбралась из своей депрессии?
Она закурила и, подавшись вперед, уперлась локтями в колени. Потом кокетливо наклонила голову и, выпустив дым, горделиво улыбнулась:
– В ночь перед отъездом в университет я пришла к отцу и отдалась.
«Боже мой!» – подумал я.
– Инициатива была моя. Я залезла к нему в постель и обняла его, как в былые времена. Но теперь я знала, чего хочу. Он не устоял. И вряд ли потом оправился. Я совершила ужасную подлость. Бедный папа.
14. Университет
Нужно остерегаться незнакомцев.
В следующую нашу встречу Роза была очень довольна собой, уж не знаю почему. А я в тот день за пятьдесят фунтов продал ореховый комод.
После давешнего рассказа я задумался, не слишком ли рискую. Та, что соблазняет собственного отца и находит это забавным, – опасная личность. Однако я ничего не мог с собой поделать – я был околдован. Мокрый как мышь, по ночам я бессонно ворочался до полного изнеможения. В голове беспрестанно прокручивался этакий фильм, в котором я был и режиссер, и главный герой; я обладал Розой, а она вытворяла
Потом я совершил нечто постыдное, однако был этому очень рад. Объехав уотфордских и прочих клиентов, я заглянул к приятелю в Масвелл-Хилл. Припозднился, покатил домой к почивавшей Огромной Булке. Сделав крюк, подрулил к Розиному дому. Стоял май, было не слишком холодно, и я, словно частный сыщик, спрятался в подворотне через дорогу. Не знаю, на что я надеялся, но приятно было смотреть на Розину тень, скользившую за кармазиновыми шторами. Тонкими, почти прозрачными.
Потом она стала раздеваться. Я четко видел ее силуэт. Вот она стянула свитер и завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Затем шагнула к окну. Сквозь шторы виднелся абрис ее ладной фигуры. К моему изумлению, да нет – ужасу, она раздернула занавески и выглянула. На мгновение я испугался, что она заметила меня или догадалась о моем шпионстве, но Роза просто оглядела улицу. Под светом фонаря четко виднелись ее тяжелые округлые груди, сулившие мне очередную бессонную ночь. Вскоре я узнал, что каждый вечер Роза совершает этот маленький ритуал примерно в одно и то же время. Странно, что в тени подворотни я был единственный зритель. Вот аншлаг совсем не удивил бы. Я не желал превращаться в жалкого соглядатая. Понимая всю недостойность своего поведения, я удерживал себя от ежевечерних сеансов. Кроме того, надо было иногда пораньше заявляться домой, чтобы постоянными задержками не навлечь подозрений.
У Верхнего Боба Дилана, сказала Роза, опять неудача. Он начал встречаться с симпатичной блондиночкой Сарой, которая жила с голландцем-алкоголиком по имени Ганс. Отношения Сары и Ганса вроде бы считались свободными, но последний, прознав о ВБД, по-черному закеросинил, и Сара подумывала об окончании своего маленького романа с Бобом Диланом, чем привела его в полнейшее уныние.
А вот Роза была оживлена.
– На чем я остановилась?
– На отъезде в университет.
– После того как переспала с отцом?
– Да, после этого.
– В Загребе жилось погано, – сказала Роза. – Сам университет был ничего: огромный бурый параллелепипед с широкими коридорами и уймой лестниц. Но лучше бы я училась в Белграде.
На вокзал отец не пришел. Когда я с ним прощалась, он даже глаз не поднял. Молчал и не решался меня обнять. Я сама его обняла. Мать и Таша проводили меня до вагона. Таша подарила собственноручно вышитые носовые платки, а мать дала узелок с невообразимой снедью и банкой консервированных слив на случай запора.
В поезде я расплакалась, и какой-то старик протянул мне свой носовой платок. «Оставьте себе, – сказал он. – Жена вечно пытается выкинуть, мне уж надоело выуживать его из мусорного ведра». Платок и сейчас цел, я в него плачу.
За окном проплывали поля кукурузы и подсолнухов, табуны резвящихся лошадей. Когда проезжали стада разномастных свиней, в вагоне сильно воняло навозом.
Знаешь, чего я ждала от университета? Вечеринок, рока и всякого умничанья. Может, когда-нибудь сама стану профессором, мечтала я. А еще хотела завести себе нормального парня, поскольку уже была не девушка.