Дочь регента
Шрифт:
— Ну, это тоже комедия.
— Не думаю. Когда они расстались, господин де Шанле был такой грустный.
— Так они больше не увидятся?
— Увидятся, но сдается мне, что в последний раз, и все будет кончено.
— Ну что же, забирай свои деньги и помни, что, если ты скажешь хоть слово, через десять минут ты мертв.
Ован бросился на свои девяносто луидоров, и они в одно мгновение исчезли в необъятном кармане его штанов.
— А теперь, — сказал он, — я могу ведь бежать, да?
— Бежать, болван! Ни в коем случае! С этой минуты ты принадлежишь мне, я купил тебя, и ты будешь мне особенно
— В таком случае, сударь, я останусь, обещаю вам, — сказал, тяжело вздыхая, Ован.
— Ну, в твоем обещании нет нужды.
В эту минуту дверь отворилась и снова появился господин Тапен, лицо его выражало полное смятение.
— Что нового? — спросил Дюбуа, хорошо разбиравшийся в чужих настроениях.
— Очень важные сведения, монсеньер, но прикажите выйти этому человеку.
— Возвращайся к хозяину, — сказал Дюбуа, — и, если он будет кому-нибудь писать, запомни, что мне очень любопытно познакомиться с его почерком.
Ован в восторге оттого, что сейчас он свободен, поклонился и вышел.
— Ну так, господин Тапен, — сказал Дюбуа, — что там такое?
— А то, монсеньер, что после охоты в Сен-Жермене его королевское высочество, вместо того чтобы вернуться в Париж, отослал туда свою свиту, а сам приказал везти его в Рамбуйе.
— В Рамбуйе? Регент едет в Рамбуйе?
— И будет здесь через полчаса. Да он уже был бы здесь, если бы, на счастье, не проголодался и не заехал в замок перехватить что-нибудь.
— А зачем он едет в Рамбуйе?
— Понятия не имею, монсеньер, разве что ради той юной девицы, которая недавно приехала с монахиней и остановилась во флигеле этой гостиницы.
— Вы правы, Тапен, ради нее, именно ради нее. Госпожа Дерош… да, конечно, это так. Вы знали, что госпожа Дерош здесь?
— Нет, монсеньер, не знал.
— А вы уверены, что он приедет? Вы уверены, что это не ложное донесение, дорогой мой Тапен?
— О, монсеньер, я приставил следить за его высочеством Глазастого, а уж что Глазастый говорит, то непреложно, как Евангелие.
— Да, вы правы, — сказал Дюбуа, который, казалось, хорошо знал качества того, кого расхваливал Тапен, — вы правы, если это говорит Глазастый, то сомнений нет.
— До того дело дошло, что бедный парень лошадь загнал, она упала при въезде в Рамбуйе и больше не встала.
— Тридцать луидоров за лошадь, а парень получит сверх того все, что заслужит.
Тапен взял тридцать луидоров.
— Дорогой мой, — продолжал Дюбуа, — вы знаете, как расположен флигель?
— Прекрасно знаю.
— И как?
— Одной стороной он выходит на задний двор гостиницы, а второй — на пустынный проулок.
— Расставьте на заднем дворе и в проулке людей, переодетых конюхами, слугами, как угодно, но, чтобы, кроме монсеньера и меня, господин Тапен, во флигель никто не мог войти: речь идет о жизни его высочества.
— Будьте спокойны, монсеньер.
— Да! Нашего бретонца вы знаете?
— Я видел, как он спешивался.
— А ваши люди его знают?
— Да, они все видели его на дороге.
— Хорошо, поручаю его вам.
— Я должен арестовать его?
— Чума вас побери, ни в коем случае, господин Тапен, пусть он погуляет на свободе, сделает что нужно, ему надо дать все возможности проявить себя, действовать; если мы его сейчас
— Чем, монсеньер? — спросил Тапен, который, казалось, мог позволить себе говорить с Дюбуа с некоторой короткостью.
— Моей архиепископской митрой, господин Лекок, — сказал Дюбуа. — А теперь идите по своим делам, а я пойду по своим.
Оба они вышли из комнаты, быстро спустились по лестнице, но тут пути их разделились: Лекок скорым шагом пошел в город по Парижской улице, а Дюбуа прокрался вдоль стены и прильнул своим рысьим оком к дыре в ставне.
IX. О ПОЛЬЗЕ ПЕЧАТЕЙ
Гастон только что поужинал, потому что в его возрасте, будь человек влюблен или будь он в отчаянии, природа все равно берет свое, и надо иметь уж на редкость скверный желудок, чтобы не ужинать более или менее плотно в двадцать пять лет.
Он облокотился на стол и размышлял. Лампа ярко освещала его лицо, и света ее было достаточно, чтобы удовлетворить любопытство Дюбуа.
Поэтому Дюбуа смотрел на него с пристальным вниманием, в котором было что-то странное и ужасающее: зрачки его всевидящих глаз расширились, а насмешливый рот кривила зловещая улыбка. Если бы кто-нибудь мог видеть этот взгляд и улыбку, он бы подумал, что перед ним демон, выслеживающий во тьме одну из жертв, обреченных им пройти до конца свой гибельный путь.
Наблюдая, он по своей привычке бормотал:
— Молод, хорош собой, глаза черные, рот гордый, настоящий бретонец. Этого еще не развратили, как заговорщиков Селламаре, нежные взгляды придворных дам. Однако лихо все он за это взялся, демон! Те замышляли похитить, лишить престола… Чепуха! А вот этот… Вот черт! И все-таки, — продолжал, помолчав, Дюбуа, — я напрасно ищу следы хитрости на этом чистом лбу, макиавеллизма в рисунке рта, скорее отражающего честность и доверчивость. А тем не менее, сомнений нет, все подготовлено так, чтобы захватить регента врасплох во время свидания с этой клисонской девственницей. Вот и говори теперь, что эти бретонцы туповаты. Решительно, — продолжал Дюбуа, посмотрев еще немного, — тут что-то не то, я еще чего-то не понимаю. Совершенно невероятно, чтобы этот молодой человек с печальным, но спокойным взглядом намеревался через четверть часа убить другого человека, да еще какого человека! Регента Франции, первого принца крови! Нет, это невозможно, подобное хладнокровие было бы непостижимо. И все же, — добавил Дюбуа, — ведь это так: от меня, которому он говорит все, регент эту новую любовную интрижку скрыл. Он отправляется охотиться в Сен-Жермен, во всеуслышание объявляет, что ночевать поедет в Пале-Рояль, и вдруг отдает другой приказ и называет своему кучеру Рамбуйе. А в Рамбуйе его ждет юная особа, встречает ее госпожа Дерош. Кого же она ждет, если не регента? И эта юная особа — любовница шевалье. А любовница ли она ему? Ага, сейчас узнаем: вот наш друг Ован, свои девяносто луидоров он уже спрятал и теперь несет хозяину бумагу и чернила. Хозяин собирается писать. В добрый час, следовательно, мы узнаем что-то определенное. А теперь, — продолжал Дюбуа, — посмотрим, насколько можно рассчитывать на этого негодяя-лакея.