Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
— Твой ход, сестра, — сказала Аахмес. — Следа за игрой.
— Ай... нет... я не могу, — рассеянно ответила Мутнофрет, тревожно косясь на калитку. — Эта странная задержка...
— Сейчас вообще время задержек, — донёсся со ступенек задумчивый голос царевича Ненни.
— Не было ли известий из женского дома? — мягко спросила его Мутнофрет.
— Ни слова, госпожа мать моя. Роды задерживаются уже на двенадцать дней. Говорят, что для неё делают всё возможное, но она всё ещё пребывает в ожидании, страдающая и несчастная. Я нисколько не сомневаюсь... — Фараон пошевелился
Последние слова повисли в воздухе.
Фараон стиснул зубы, но промолчал. Ненни, сыну бога и воина, уже двадцать лет, а он ещё ни разу не был на охоте и не обнажат меча. Единственный оставшийся в живых царевич — и что же занимает его мысли в момент, когда все Чёрные Земли жаждут услышать имя наследника? Судьба наложницы по имени Исет, чьё долгожданное дитя засиделось в утробе.
«Я должен терпеть, — говорил себе фараон. — Ненни никогда не сможет стать Аменмосом. Проклятая лихорадка. Нельзя ожидать от него слишком многого».
Он тяжело вздохнул. Отвлёкшись от мыслей о Ненни, он перевёл взгляд с садовой двери на свою дочь Хатшепсут, стоявшую с Нехси у края пруда. Рядом с чёрным гигантом она казалась тонкой как тростинка. Бедра у неё были узкими, словно у мальчика. И хлебные шарики она бросала рыбам с небрежной ловкостью мальчика, но мальчиком отнюдь не была. Под пеной лилий, заменявших ожерелье, скрывались округлые девичьи груди. Она была шестнадцатилетней девушкой, созревшей для замужества, с неохотой напомнил себе Тутмос. Он вновь подумал о Ненни и нахмурился, с трудом пошевелившись в кресле.
Мутнофрет увидела выражение его лица. Она торопливо передвинула фишку и вновь взглянула на ворота.
— Я не в состоянии думать, — раздражённо бросила она. — Что могло задержать гонца?
— Терпение, сестра. Гонец явится.
— Да, он явится, когда приплывёт барка. Но что задерживает барку?
— Вероятно, неблагоприятное течение, — с отсутствующим видом промолвил царевич Ненни.
— Или нерасположение бога. Голос Мутнофрет дрогнул.
— Ерунда, — твёрдо сказала Аахмес. — Все боги уже в Фивах. Они охранят священного коршуна. Боги собрались в полном составе; это подтверждает, что они благосклонны к нам. Как ты думаешь, кто из них может быть враждебен нашему возлюбленному супругу?
Мутнофрет промолчала, а Ненни улыбнулся.
— Господину моему отцу — никто. Мне — возможно, многие. Разве не это вы имели в виду, госпожа мать моя?
— Мой дорогой Ненни, ты же ничего не сделал, чтобы расположить их к себе, — укоризненно сказала Аахмес.
— Да, пожалуй, ничего. Я не спорю, госпожа моя Аахмес. Я такой, какой есть, и смирился с этим. Однако если таким меня сделали боги, то они должны быть недовольны своей работой. Несомненно, боги, как и люди, могут ошибаться.
— Сын мой!
— Я не ропщу на них, — быстро продолжил Ненни. — Но мне иногда кажется, что если боги хорошо разбираются во всех этих делах, они не станут переносить свою немилость на живущих рядом со мной беззащитных людей. Так что они зря боятся — и мужчины, и беспомощные женщины, и их нерождённые дети...
Фараон в отчаянии
«Он болен, — напомнил себе фараон. — Он не знает, что такое сила и здоровье. Возможно, он не в состоянии удержаться от подобных разговоров. Я должен быть терпелив».
— Поэтому я не верю, что они хотят повергнуть в ужас весь Египет, — продолжал Ненни. — Барка просто запаздывает. Возможно, с ней случилась какая-нибудь неприятность.
— О, Амон не допустит этого! — запричитала Мутнофрет.
Голос Аахмес обрезал её причитания, как холодный серебряный нож.
— Будь уверена, Амон не допустит. Умоляю, сдвинь наконец свою собаку...
— Если бы мы могли быть уверены, сестра! Но пути богов...
— ...Неизвестны даже преданным супругам величайших из них, — спокойно закончила Аахмес. — Ну, ходи же, ходи!
Пальцы фараона принялись барабанить по подлокотникам. На церемонии, последовавшей за её свадьбой с ним самим, Аахмес стала супругой бога Амона — таков был обычай Египта. Но она воспринимала это мистическое замужество настолько буквально и истово, что Тутмос с трудом мирился с этим все двадцать пять лет их супружеской жизни. Приходя на её ложе, он не мог отделаться от раздражающего ощущения, что в их постели присутствует кто-то третий. Воспоминание об этом усмиряло сейчас его гневное нетерпение. Так же, как и лицезрение дочери Хатшепсут и думы о её замужестве, как тщетные взгляды на садовую калитку, как решительный стук фишек, прыгавших с места на место по доске, и холодный довольный смех Аахмес, означавший, что она выиграла ещё одну партию.
— Моя дорогая Мутнофрет, или будь внимательна, или не садись играть. Боюсь, что я обошлась с тобой слишком сурово... А, вино. Иди сюда, налей первую чашу Его Высочеству царевичу: он выглядит бледнее остальных.
Фараон громко шлёпнул ладонями по подлокотникам и впервые за час открыл рот:
— Разговоры, разговоры, разговоры! Во имя Амона, где этот треклятый гонец?
Движение в саду тут же прекратилось. Пальцы арфиста застыли на струнах; дрогнула и рука Мутнофрет, перемешивавшая фишки, и рука раба, наливавшего вино. Нехси резко повернулся и бросил взгляд на беседку.
Спокойной осталась лишь Аахмес, невозмутимо возлежавшая в инкрустированном кресле в позе, которая по окончании её жизни перейдёт на каменную стену храма.
— Терпение, возлюбленный супруг!
— Терпение! Смилуйся, Великий Судия! Сколько можно сидеть здесь без дела? Два часа, три...
— Господин отец мой, — вставил Ненни, поднимаясь с места, — прошу разрешить мне пойти и разобраться с этим опозданием. Если бы я смог вернуть покой мыслям моего господина...
— Мои мысли совершенно спокойны, — раздражённо отозвался Тутмос.