Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Шрифт:
Виталий сам вызвался помочь. А на Лизу нашел сумрак, и она как бы забыла ту историю, мама, правда, со значением кашляла и стучала ложечкой по блюдечку, а Лизе хоть бы что – поехали на дачу.
Нет, нет… Не до такой степени шло повторение. Виталий остался невредимый: не порезался, не укололся, щит на него не падал, в капкан нога не сунулась. Выпили после весенне-дачных работ по рюмахе. Маму с папой развезло, они просто захрапели, едва прилегли. Пришлось закрывать одни двери и другие, чтоб не слышать именно храп. Сидели на террасе, слушали дальний перестук электричек и ближнюю гулянку, на которой отчаянно боролась чья-то гармошка
Случившееся на террасе было столь мгновенным и столь никаким, что Лиза даже решила: надо сделать вид, что ничего не было. Натянула плед до ушей и щелкнула приемничком, на другом конце дивана накрылся пиджачком Виталий.
…Козел, дядя Ваня, музыка советского кино и двое валетом, не считая вдруг проснувшейся мамы, которая, увидев закрытую дверь, замерла от неопределенности сознания. Таков пейзаж.
А дальше было, как раньше.
Виталий, вернувшись с дачи, исчез. То позванивал, если не приходил, а тут – канул. Конечно, не тот случай, что…надцать лет тому. Но мама, живущая по правилам и календарям, спросила Лизу, собирая стирку.
– У тебя задержка?
«Стареет мама, – подумала Лиза. – Теряет время».
Дело в том, что она уже неделю думала на эту тему. Она думала о двух своих официальных мужьях, которые прошли в ее жизни как с белых яблонь дым. А Виталий – не муж, зато как попадает в цель. Какой гад! Какая сволочь! Навела справки и выяснила: все у него с женой наладилось и с работой тоже. Хорошо зацепился в конверсии, делает не то утюги, не то лыжи, купил новый телевизор.
Лиза сходила к врачу. Взяла направление на аборт. Никто ее не отговаривал – не молоденькая, раз просит направление, значит, знает, что надо. Сходила в больницу, назначили ей день: «Приходите со своими пеленками».
На улице было полно тополиного пуха. Почему-то от его всепобеждаемости собственная жизнь увиделась бессмысленной и пустой. Ни с того ни с сего посчиталось: если бы тогда, в десятом, она родила, то могла бы быть уже бабушкой. «Сволочь, – подумала она. – Гад».
Мама сварила рассольник, который Лиза любила, но требовала, чтоб огурцы – причину рассольника – ей в тарелку не клали.
Так бывает сплошь и рядом. Именно причину выкидываем к чертовой матери, а хлебаем исключительно следствия. Мама отцеживала бульон в Лизину тарелку, мама старалась, у мамы почему-то тряслись руки.
– Пока ты есть и на ногах, – вдруг твердо сказала Лиза, – рожай. У дачи появится смысл. А так смысла нет, колотимся, колотимся… И не отговаривай меня! – закричала она рассольнику. – Ты помнишь, сколько мне лет? Помнишь? Ну вот и кончен разговор. А туда надо нести свои пеленки. Я смеялась всю дорогу. Пеленки, чтоб не было ребенка. Понимаешь? Чтоб НЕ…! Я шла и смеялась, шла и смеялась… Представляешь? И не смей плакать! Не смей! Не…
Возвращение на землю
Последнее, что виделось буфетчице Фене в этой жизни, были мосластые квадратные плечи этой сучки-падали Куцияновой. Они, и только они. Никакого там тебе тоннеля, никакого белого света вдали и тем более никакого
…Что правда, то правда. Плечи у Милы Куцияновой были не милосские. На божественной скульптурной сборке накушавшиеся амброзии ангелы подсунули хрупкой женщине вместо тонких верхних косточек мужские коленки, плоские, жесткие и пупырчатые, вложив одновременно в сознание этой женщины ложную уверенность в их красоте. Мила всегда носила открытые платья, выставляя налево и направо два мощных приклада, но в этом неэстетичном развороте было столько обаятельной уверенности в красоте, что все ей сходило с этих самых «рук и плеч». Мужиков было до фига. Хотя некоторые, с элементами эстетической организации, покупали ей платки и шали для заворачивания грубоватого Милиного верха.
…А Иван Иваныч подарил ей норковый палантинчик. Правда, к эстетической организации это отношения не имело. Просто Иван Иваныч был человеком с возможностями. Он позвонил в магазин и сказал: «Фукс! Там у тебя еще остались коротенькие норки? Привези мне по-быстрому и тихо».
Фукс был через пятнадцать минут.
Секретарша Ивана Иваныча помчалась к персональному (на случай войны!) входу-выходу, чтоб через военную дверь подслушать, «кому и для чего», но Иван Иваныч дверь примкнул плотно, а для верности еще включил и радио «Маяк». Билась в замочную скважину секретарша, исходила злостным любопытством, но… так ничего и не узнала.
Куциянова же напялила палантин на концерт Эдиты Пьехи. На этот же концерт в таких же палантинах пришли жена Ивана Иваныча, буфетчица Феня, любопытствующая секретарша Ивана Иваныча, все Фуксовы родственницы и далее женщины из первого по значимости в той бывшей тогда жизни списка. У Фени сердце облилось кровью, потому что она была умная и смекалистая, ей, чтобы понять, в дверь биться не надо было. Когда Иван Иваныч предложил в прошлую пятницу: «Хочешь?» – и бросил вынутую из сейфа шкурку, Феня, глядя на шелком развернувшуюся красоту, сказала: «Не надо, Ваня… Я могу себе это сама позволить…»
«Ты молодец! Уважаю!» – похвалил Иван Иваныч, и теперь на концерте Феня пялилась: какая и на ком была та? Что на секретарше или Куцияновой?
Секретарша же испытала восторг: у нее шкура, как у Главной жены. Бабы Фукса – удовлетворение, что у первой жены, как у них. Тетки по списку просто всех посчитали пальцем. Одна Куциянова, исхитрившись даже из меха выставить плечо-колено, ничего такого не заметила. Как всякий творческий человек, она была зациклена только на себе самой, в норке видела только себя и на Ивана Иваныча посмотрела, как смотрит на хозяина выведенная на старт молодая кобыла, решившая, что пришла на свой персональный праздник. Дура еще не бежала под шпорами и не исходила потом. Куциянова такой осталась до смерти, женщиной-романтиком, а Феня всю жизнь мечтала ткнуть ее мордой в жизнь.