Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Шрифт:
У Тамары была лучшая подруга – поджарая тренерша по легкой атлетике Вероника. Длинное имя не годилось ей ни с какой стороны, ни со стороны быстроты и стремительности самой профессии, ни со стороны характера девушки – решительного и короткого в решениях. Подруга отрезала у имени конец и начало и звалась Роной. Так вот, Рона после развода Тамары сказала: «Нужен сильный антибиотик в виде хорошего мужика, чтоб снял стресс». Когда Тамара смехом поделилась, то есть некий «песочный папочка», который «смотрит не так, как если бы я была просто чья-то мама», Рона сказала: «Покажи. Я лицо третье и холодное, как морж… Я сразу скажу – антибиотик
Делов! Подгребла к ним, когда девочки в четыре руки строили в песке замки, присела на лавочку, протянула руку Сергею: «Рона». Тот слегка пискнул, выдергивая руку, а потом, как свой, развернул для обзора мозолистую, бетонистую Ронину ладонь. «Ни фига себе! – засмеялся он. – Вы скульптор?»
Рона зарделась, как тот самый маков цвет, ну сроду ей такого не говорили, сроду! Роковым стало делом это несчастное слово.
А простодырая Тамара улыбалась вяло и загадочно, не подозревая, что на офлажкованном для личного счастья пространстве села посторонняя птица, раненная насмерть. Скульптор.
Вам такое говорили?
И все равно это еще вегетарианский период. С анекдотами, рассказами о детях, медицинскими советами и прочее, и прочее. Даже когда к песочнице выходила жена Сергея, всегда с книжкой или журналом, и пальчиком двигала вверх по носу сползающие очки, даже тогда все были хороши и любили друг друга.
Жену Сергея звали Люся, она была корректором, слепла над гранками, но тем не менее самозабвенно читала и читала… «Что даже очки сползали от усталости», – шутила Рона. И без всякой подначки. Почти с сочувствием…
Был ли вынесен диагноз относительно Сергея – антибиотик он или что?
Рона сказала Тамаре: «Он, Томка, друг, и не нагружай его большим». – «Я? Нагружаю?» – возмутилась Тамара. «Ладно, ладно!» – ответила Рона.
Ну кто ж будет вглядываться в тайность зрачка подруги? Кто будет искать там скрытое? Например, Рона стала лечить свои ладони оливковым маслом. Душа ее возжаждала мягкости их.
Некоторые истории имеют свойства прерываться, дабы дать нам время на размышление над ними.
Сергей получил назначение на работу во Вьетнам «для улучшения качества промышленности восточного друга», снял с работы слепнущую Люсю, взял в охапку дочку Свету и – как их и не было. Толком даже не попрощались, потому как мужчины редко умеют думать две мысли сразу, и, когда замаячил Вьетнам, странное шевеление в душе при виде Тамары как-то само собой усохло, а Рона вообще была тут ни при чем… Он понятия не имел, что она отпаривает свои ладони. Для него, дурака, между прочим.
В этот просвет истории Тамара вошла с чувством обиды и разочарования, все-таки что-то давало завязь, и еще бы чуть-чуть… Но, увы! Рона же была убита напрочь, потому что у нее вообще, кроме мальчика в восьмом классе, который потрогал в лифте указательным пальцем ее грудь, никого не было. Товарищи по спорту, конечно, трогали ее запросто, профессионально, но ни один не сказал ей волшебного слова «трибли-трабле-бумс», то есть – «скульптор».
За время отсутствия Сергея (а это было – на минуточку – восемь лет) Тамара дважды чуть не вышла замуж, заминалась едва ли не на финишной прямой.
К бывшему мужу остервенелую ненависть испытывать перестала и жалела кольцо, которое так по-дурному тогда выбросила. Лена росла хорошей девочкой, ходила за хлебом и молоком, умела сварить геркулес и поджарить глазунью. Рона плюнула на ладони и вспоминала Сергея с легким отвращением,
Когда через восемь лет Тамара встретила Сергея в булочной, она сразу даже не сообразила, кто перед ней. Он отрастил усы и бородку, видимо компенсируя потерю волос на темечке, но то, как он ее тронул у кассы, опять хочешь не хочешь несло больше информации, чем просто: «Привет! Я вернулся!» Восемь лет одиночества и две неудавшиеся попытки – это не халам-балам. И если в тот буколический период она распускалась вяло и лениво, имея впереди большое пространство времени, то тут пошла другая скорость. Можно сказать, что прямо из булочной они сразу перешли в постель, но это будет красное словцо, на самом деле все случилось скоро, но отнюдь не моментально.
Надо было обезопаситься от дочки, которая тоже встретилась во дворе с подружкой из песочницы. Одним словом, большие чувства породили большие проблемы, что закономерно. Люся непринужденно села в корректорской, как и не вставала, подвинув очки вверх по носу.
Таились. Скрывались. Как миллионы других любовников. У всех у них именно такие признаки вида там, рода ли на всем земном шаре. Рона была не в курсе.
– Я как чувствовала, – рассказывала потом Тамара, – как чувствовала, что ей не говорила. Проболталась Ленка. Что, мол, вернулась подружка Света. Та самая, что уезжала во Вьетнам. Я спиной стояла, и вдруг меня как кольнет. Я даже вскрикнула, повернулась, а это Ронка смотрит мне промеж лопаток. «Да, – сказала я ей, – вернулись. Люся уже вышла на работу, отовариваются в „Березке“. Как уж проводила Рона свое дознание, бог весть. Но она дозналась, докопалась, а потом потребовала как лучшая подруга ответа во всех подробностях».
И Тамара все рассказала. И как, и где, и что говорится, и что чувствуется. Рона сказала, что хотела бы тоже увидеть Сергея, и поскольку она теперь в курсе, то хорошо бы им к ней подгрести, выпить-закусить, да и вообще, «зачем тебе чужие крыши, если есть моя?».
Так это все было по-родственному, что, бывало, Рона никуда и из дома не выходила, сидела в кухне, смотрела телевизор, а они закрывались в комнате и включали транзистор.
Но уже не пахло вегетарианством, уже вовсю шипело мясо.
А потом Люся получила анонимку. Письмо от друга. Самое смешное, что она пришла с ней не к мужу, а сразу к Тамаре. Тамара ее пустила в дом и спросила, не голодна ли Люся. Люся ответила, что голодна, съела кусок окуня по-польски, выпила чашку кофе с молоком, говорили в основном о девочках, о том, что у них уже менструации, что так быстро бежит время, оглянуться не успеешь, а уж и замуж придется выдавать… И вот под кофе, под девочек Люся протянула Тамаре анонимку, и той пришлось ее читать, что называется, с открытым забралом. Тамара никакая не артистка, чтоб напялить на себя другое выражение лица вместо жалкого, растерянного и виноватого.
– Она ведь почему ко мне пришла и ела окуня, – рассказывала потом Тамара, – она в голову не могла себе поместить, что такое может быть правдой. Она Сергею верила, как мужу, брату и отцу, вместе взятым. А надо сказать, что у нее родня хорошая, теперь уже можно сказать – священного сана. И если б я ей сказала, что в письме все вранье, она бы выбросила его в мое же помойное ведро – и делу конец. Я же… Я… Не то что призналась, я хуже… Я стала юлить и оправдываться. Как бы виновата, но прощения прошу. В общем, дура дурой, но и сволочь тоже.