Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Шрифт:
А тут так некстати для написания сих строк показали офицерское собрание в России. Господи! Чур, меня, чур! Это – защитники?! Эта малограмотная, нечленораздельно орущая масса – наша доблесть и честь?! Так ведь не только спиной холодеешь, глядя на макашовско-алкснисскую гвардию, холодеешь уже всем телом. И в глаз убьют, и в шею, и в живот. Потому как штатский человек вроде как помеха их жизни. Им давно и всегда все было «льзя». И война с Гитлером было очистила, да не до конца.
Вот такие у меня непатриотические размышлизмы о человеке с ружьем.
Я его боюсь. И – увы! – я не из головы
А как они – мундирные – топали ногами на Андрея Дмитриевича Сахарова? Это что, можно забыть?
Но другое тоже нельзя забыть никогда. Как они пришли на защиту Белого дома. Про это знают все, а я вспоминаю то, чего, кроме меня, не знает никто.
…Когда хоронили мальчиков августа 1991-го.
От Ваганьковского на Беговую я шла с совершенно чужой женщиной. Мы шли с ней за руки, мы держались друг за друга от усталости и слабости. И мы делились счастьем минувших трех дней. И просили прощения у Бога, что на похоронах говорим о счастье.
Мы признались с ней, что не чаяли, что это может быть с нами. Что никто никогда не видел столько хороших людей сразу. «Какие старики! – шептали мы. – Какие дети!»
– …дождь, – рассказывает мне незнакомая подруга, – а я в войлочных тапках. Стою, танки жду. Солдатик подходит. «Мать! Ты в себе? А ну-ка иди домой!» – «А ты пойдешь?» – «Мать! Ты в себе?» – «А я что – хуже тебя, хуже?» Ушел солдатик. Вернулся с фанеркой. «Стань, мать, сюда». Поднял меня и поставил на фанерку. Ну, думаю, теперь я этим танкам! С сухого-то места! Опять пришел солдатик. Надел на меня полиэтиленовый пакет. «Ты, – говорит, – мать в натуре». Теперь, думаю, всё. За таких сыночков можно умереть. А ну, танки, сюда! На меня! Я вас фанеркой и пакетом, забоитесь! Смех и слезы! Вы могли умереть за родину? Нет, скажите, вы могли бы?..
Преодолев мост, обнявшись и припав друг к другу, мы поклялись за эту родину и жить, и умереть.
Потому что лучше ее…
«Понимаете? Он искал фанерку!»
И мы плакали от счастья, что нам за все, за все – за довойну, войну и послевойну, за Ленина, за Сталина, за КГБ, за ГКЧП, за все наши страхи и грехи – Бог милостиво даровал Прозрение и Веру.
…Я знаю. В этот момент она тоже думает обо мне. Вдруг ей придет глупая мысль в голову, что я могла уехать навсегда? И она застынет в войлочных тапках посреди кухни, забросит за ухо прядь и скажет ближайшей кастрюле: «Мы же с ней вместе шли через мост. А кто прошел этот мост…» И засмеется, как девочка.
В отстойнике, уже оттуда… плакала женщина. «Паразит! Паразит! – объясняла она нам. – Он думает, что Кравчук лучше Шамира. Ему, видите ли, до зарезу надо на родину. Ему родного дерьма не хватает. Это можно понять?»
Люди молчали, люди думали свою мысль.
Мы все, пронзенные мыслью… Раненные ею.
Поэтому я решила ничего не писать об Израиле. Это еще когда он станет для нас просто местом для экскурсии. «Ах, Мертвое море! Ах, Вифлеем! Ах, апельсиновые рощи!» Это еще когда мы перестанем вздрагивать от информации, что и этот, оказывается,
Навсегда! Почти волшебное для нас слово. Одно и навсегда. И попробуй нас сдвинь. Или бабушка с клюшкой, как девушка с веслом. Или парень, бегущий от Шамира к Кравчуку. И надо выбрать позицию, с кем, мол, мы, мастера культуры, – с клюшкой или Кравчуком?
А так хочется быть ни с кем. Так хочется быть самим по себе и разделять только свое частное мнение.
Но это только кажется, что так можно. Нас качает совковое или – или. Мы больны одинарностью мышления. Хорошо, это я больна. Не обобщаю. Но Израиль вовсе не собирался помочь мне выбрать позицию. Он оказался всяким, разнообразным, противоречивым. В нем всего было до фига – от декоративно красивых овощей до снобистской спеси эмигрантов семидесятых. От полного раздрая сегодняшних олимов до величайшего покоя сердцевины Иерусалима, в котором я – элементарная частица человечества – ощутила собственное начало, собственный конец и собственную бесконечность. «Как?» – спросите. А я знаю, как? Просто стояла на Храмовой горе, на которой сроду не была, и точно знала, что была здесь, и белокаменный город – часть моей жизни, но и я – поди ж ты – часть его жизни, и у нас общее атомно-молекулярное строение, так это же и дурак – скажете вы – знает, но я ведь не про те атомы, которые в микроскопе, я про другие, из какой-то совсем другой физики… Что делать, если именно тут я шкурой поняла, что никуда отсюда не денусь, даже когда уеду, и так глупо, так бездарно выяснять отношения в бесконечности, дурее дела нет. И пришла простая, как мычание, мысль: все существует одновременно и навсегда.
И Храмовая гора – всехняя. Она – средостение. Она – каино-авелевая.
– Це ж надо! – слышу я с небес голос и смех моей бабушки-украинки. – Це ж надо! Мои праправнуки – в Палестинах! Треба за нымы доглядаты. Земля, Галуся, малэнька-малэнька… А люды таки дурни… Звидциля це дуже выдно.
…И тут закричал муэдзин…
…И вздохнули трубы католического органа.
…И ударили православные колокола.
…И, не сгибаясь даже перед Богом, забормотали евреи свою молитву.
…И нечеловечески красиво пошли по крестному пути Иисуса Христа францисканцы.
…И восемьсот лет знаменитая семья мусульман гордо смотрела на это, ибо она рано-рано встала, чтоб открыть Храм Гроба Господня. А я и не знала, что есть такой гениальный способ окончания идеологических распрей – отдать врагу ключи от святыни, за которую столько лет бились в крестовых войнах. Оказалось – нет у христианина лучшего хранителя, чем мусульманин с ключами от Храма. Господи! Как просто! За восемьсот лет он ни разу не опоздал открыть дверь.
…И любопытные американцы свешивали головы в раскопы Иерусалима, громко удивляясь тому, сколько эпох и времен ушло под землю, а мы все еще как дети…
…И в экстатической молитве застыли над этими же глубинами паломники-японцы…
…И мальчик-араб – ровесник моего внука – предлагал сфотографироваться на верблюде.
А Бог был один на всех, он слушал нас, слышал, и он нас жалел.
– Я тебя никогда не забуду, – сказал мне внук.
Пожалуйста, не забудь, не забудь… Не забудь.