Докер
Шрифт:
Конопатый нехотя отходит от бочки, и я становлюсь на его место. Вышвыриваю его соломинку, с трудом вставляю новую, что дал Агапов. Беру соломинку в зубы. Втягиваю в себя воздух. Мне в рот льется обжигающая жидкость. Коньяк ведь я пью впервые, к тому же такой крепкий. Я зажимаю соломинку пальцами, откидываю назад голову. Ловлю раскрытым ртом воздух. Пламя, а не коньяк! Во рту у меня все горит.
Агапов говорит:
— Закуси миндалем. И до самой смерти с тобой ничего не случится.
— Я и без твоего совета обойдусь! — Но кидаю в рот несколько очищенных миндалин.
Во рту у меня все равно горит. Снова я ловлю раскрытым ртом воздух.
— Что, Докер, — крепкий коньячок? — Агапов хихикает. — Тяни, тяни! «Финь-шампань», дурачок. Может, потом сроду тебе его не придется пить. Где наберешь столько денег? Воровать ведь не станешь?
— Тебе бы только подбивать всех на воровство, — бурчит Конопатый.
— А ты помалкивай! Катись себе! — прикрикивает на него Агапов.
Тот уходит.
Агапов закуривает. Я говорю:
— Не будет денег — не буду пить. Идти, что ли, на преступление? — И, крепче зажав соломинку, откидываюсь с раскрытым ртом к бочке, смотрю на темное звездное небо.
— А в этом ничего страшного нет. К тому же в одном ты уже участвовал…
— Что, что?..
— Да особенного ничего, Докер. Помнишь — вынес персидские арбузы с пристани?
— Ну и что?
— А ничего! — Зажав рот, он снова смеется. — Но что в них было?
— В мешке?..
— Дурачок! — Тут он уже громко гогочет. — В арбузах!
— В ар-бу-зах?..
— Ну да!.. В ар-бу-зах! — передразнивает он меня. Пьян он, что ли?
— Как же так… в ар-бу-зах?..
— А очень просто — в ар-бу-зах! В двух были натыканы иголки швейные! Штук триста.
— Иголки?.. В арбузах?.. — У меня от изумления перехватывает дыхание. «Если бы тогда знать!»
— Ну да, иголки. К зингеровским машинам, — с самым равнодушным видом произносит Агапов.
От растерянности я сую соломинку в рот. Спрашиваю:
— А что было в третьем арбузе?
— В третьем?.. Тюбики губной помады. «Коти» — слыхал?.. Французская! Бабы из-за нее сходят с ума. Платят по пятерке за штуку.
У меня снова перехватывает дыхание. Я сильнее зажимаю соломинку.
— Так, значит, это была контрабанда?.. Если бы меня поймали… отвечать бы пришлось мне?
Он затягивается, и папироса освещает его лицо. Нет, глаза у него совсем трезвые.
— Конечно, Докер. Не я же выносил «персидские арбузы».
Я подлетаю к нему:
— Раз ты такая собака, Агапов… значит, курочек тоже ты утащил?.. Забыл леггорны?
— Отлично помню, Докер. Кому же их было унести? Второго такого умельца ты вряд ли найдешь по всему берегу. Но унес — ради забавы. Посмеяться над таможенниками!
— Тогда, значит… — уже задыхаясь, спрашиваю я.
— Ты про кожу? Про шевро?.. — И, поднявшись, он еще раз сильно затягивается папироской, чтобы на этот раз видеть, какое это произведет на меня впечатление.
Я вижу усмешку на его лице.
Нет, не про кожу, а про папиросы я хотел спросить! Как-то при погрузке исчез целый ящик, и нас тогда весь день мучили допросами.
Но спрашивает Агапов:
— В тот вечер, помнишь, ты поцарапал руку… Сколько, по-твоему, я вынес кожи?
— Выкинул же ее при мне!..
— Дурачок. Вынес больше ста штук! Только не красных, а черных. Кому нужно красное шевро? Потому выкинул.
И тут он заливается пьяным идиотским смехом. Идет, садится к своей бочке. Притворяется он, что ли, или же на самом деле пьян?.. Правду он говорит о контрабанде, о курочках и коже или же весь этот бред несет спьяна?
Я хватаю его за плечо, трясу:
— Слышь, Агапов! Правда, что унес сто кусков кожи? И насчет арбузов?..
Но Агапов молчит, тихонько похрапывает себе. Неужели спит?.. Ох, и хитрый же бес! Попробуй раскусить такого!.. Хотя я уверен, что он говорил правду. Но почему он так откровенничает со мною?
Я иду к своей бочке. Хочу чем-нибудь заткнуть отверстие. Но чем? Ничего подходящего не нахожу под рукой.
Позади раздается голос Агапова, но совершенно трезвый:
— Хочешь — давай работать на пару. Пикнешь — головы не снести. Будешь иметь дело с моим свояком.
— Грозишь?.. — говорю я. — Не знал, что ты такой гад.
— Какой уж есть!..
Руки у меня почему-то трясутся. Говорят, утопающий хватается за соломинку. Я нащупываю ее и жадно хватаюсь зубами. Делаю затяжку, вторую, третью. Коньяк снова обжигает меня. Но на этот раз ожог приятен, пламя бодряще разливается по всему телу.
— А теперь — иди! — командует Агапов. — Немного погодя пошлешь старика Саакова. Он мне нужен.
— Не знал, не знал, что ты такой гад! — твержу я, оторвавшись от соломинки. — А за Сааковым — сам сходишь.
— А я говорю — иди и пошли его.
— А вот и не пойду и не пошлю!..
Он вскакивает на ноги, подходит ко мне, хватает за грудки.
— А я говорю — пойдешь! — Он почему-то сильно нервничает.
— А вот и не пойду! — уже с железной твердостью отвечаю я.
Он выхватывает соломинку из бочки и швыряет в сторону.
За бочками раздается тихий, осторожный свист, напоминающий писк мышонка.
Агапов напряженно прислушивается — прислушиваюсь и я — и отвечает на свист поразившим меня артистическим… кваканьем лягушки. И тут же толкает меня в спину:
— Иди, иди!
— А вот и не пойду! — Я хватаюсь руками за бочки.
— Нет, пойдешь! — цедит он в ярости сквозь зубы, поддав меня под ребра.
За бочками снова раздается свист. На этот раз — более настойчиво.
Агапов оставляет меня и снова с поразительным мастерством коротко квакает.
И вдруг к нашим ногам откуда-то сверху, через бочки, бухается большой белый сверток.
— Не тронь! — кричит Агапов.
Но я кидаюсь к свертку. «На этот раз не проведешь, не «персидские арбузы»!..» Агапов опережает меня и ногой отшвыривает сверток в сторону. Схватив за руку, он волочит меня по лабиринту, чтобы вытолкнуть за бочки. Но я вырываюсь и снова оказываюсь среди бочек. Тогда он железной хваткой берет меня сзади за пояс, приподнимает и пытается так, держа на весу, пронести по лабиринту. У меня перехватывает дыхание от боли. Но мне удается правой ногой сильно оттолкнуться от впереди стоящей бочки, отшвырнуть Агапова назад, прижать к соседней бочке.