Докер
Шрифт:
Сам хозяин со старухой вот уже третий день сидят на скамейке у настежь раскрытой калитки и все смотрят, смотрят на бесконечные колонны пленных немцев. Хозяева принаряжены, как в праздник; старик держит черную трость, которую берет в руку лишь в дни больших спортивных состязаний, свадеб или похорон. Старуха сидит неподвижно, положив большие тяжелые руки на колени. Она вся в воспоминаниях о сыне, у нее печаль и страдание на лице. А старик, опершись на трость, с яростью курит старую трубку из мореного дуба.
То и дело, услышав шум воды, к домику с котелками и флягами подбегают пленные. Но у раскрытой калитки, встретившись взглядом со стариком, они останавливаются, точно перед стеной. Никто из них не решается войти в сад. А вчера еще они не были такими робкими. Потоптавшись на месте, немцы молча уходят и торопливо занимают свои места в колонне.
Старик молча смотрит им вслед.
Так продолжается весь день, до сумерек.
Обедают старик и старуха в разное время, чтобы не оставить без присмотра гостеприимно раскрытую калитку.
А вода в саду шумит, журчит в канавках…
ЯРОСЛАВ НЕДОРОСТ
Мы обедали, когда в харчевню вошла шумная компания чешских партизан. Среди них выделялся богатырского роста и сложения бородач в полосатой «пижаме» каторжанина, с нагрудным номером 10601; в руке он держал кандалы.
Я спросил Франтишека, молодого и расторопного хозяина харчевни, участника местного Сопротивления, кто этот богатырь.
— Мясник Ярослав Недорост, — певучим говорком с удовольствием ответил Франтишек. — Четыре года он пробыл на немецкой каторге. Сегодня вернулся домой. Чудак — не верит, что вышел на свободу! — Франтишек присел рядом со мною. — Правда, с такими, как Недорост, немцы знаете какие придумывали фокусы? — Он перешел на шепот. — Раз в месяц они открывали ворота рудника, убирали охрану и говорили всем: вы свободны, можете уходить куда хотите. Даже снимали с них кандалы!.. Первое время, знаете, находились такие чудаки, верили немцам, уходили. Но недалеко за рудником за ними начинали гнаться охранники, у каждого овчарка. В такую историю однажды попал и Ярослав. Можно попросить, он расскажет. Только, знаете, крепкие руки его спасли — не зря он мясник! — одной овчарке он разорвал пасть, другую задушил…
Официанты принесли на подносах с полсотни кружек пива, и мы с чешскими партизанами выпили за счастливое возвращение Ярослава Недороста.
Недорост по-русски говорил ничуть не хуже Франтишека (все эти четыре года он работал на рудниках вместе с русскими военнопленными) и стал нам рассказывать про фашистскую каторгу. Там работало двадцать тысяч пленников. Среди них были и французы, и поляки, и итальянцы. За две недели до дня Победы фашисты отделили около трех тысяч славян и расстреляли их. Он чудом скрылся с группой русских…
В харчевне вдруг заговорило радио. Передавали первые приказы новых городских властей. В одном из них всем гитлеровцам и профашистским элементам грозно и немедленно предлагалось выйти на уборку улиц и площадей. Дальше следовал длинный поименный список.
Музыканты в харчевне грянули что-то веселое. Публика зааплодировала. Многие пошли танцевать.
Мы пили пиво, мясник задумчиво перебирал звенья кандалов и рассказывал о пережитом. Да, поверить, что наступила свобода после всего того, что он испытал, было нелегко.
Вдруг Недорост бросил кандалы на стол, подошел к окну. Я встал, полюбопытствовал — что привлекло его внимание?
По площади, с метлой в руке, ругаясь и кому-то грозя кулаком, шел разъяренный господин в сопровождении двух автоматчиков.
— Карел Мюллер! — зажав бороду в кулак, прошептал Недорост. — Вот, товарищ капитан, этой собаке я по ошибке завернул мясо в антифашистскую листовку.
Автоматчики, по всей вероятности студенты, участники Сопротивления, остановились недалеко от окон харчевни и приказали бывшему «отцу города» мести эту часть площади: еще утром вся площадь была занята нашей кавалерией. И он стал мести — с яростью, широкими, сильными взмахами метлы.
Автоматчики отошли в сторону и с нескрываемым восторгом наблюдали за Карелом Мюллером. Иногда они нет-нет да и бросали взгляды на окна харчевни.
Мне показалось, что уборку площади они затеяли специально для Ярослава Недороста. В этом я еще больше уверился, когда к Недоросту подошел Франтишек и, положив руку ему на плечо, ласково спросил:
— Ну, а теперь как, Ярослав?.. Веришь, что пришла свобода?
— Мюллера заставили мести!.. Теперь — верю… — Недорост рассмеялся, скинул с себя полосатую куртку, сразу ставшую ненавистной ему, бросил ее на подоконник и, закатывая рукава, вернулся за стол. — Франтишек! Еще по кружке пива на брата! Потом рассчитаюсь!.. — На радостях он с такой силой ударил кулаком по столу, что все находящееся на нем задребезжало и подпрыгнуло.
— Браво, Ярослав! Наконец-то! — закричали партизаны, и на стол полетели и чешские кроны, и немецкие марки — на пиво.
И я внес свою долю — пачку венгерских пенго и австрийских шиллингов.
МАЛЬЧИК В ПИОНЕРСКОМ ГАЛСТУКЕ
Я видел, как освобождали узников из венской тюрьмы. Незабываемы минуты, когда из широко раскрытых тюремных ворот выходили изможденные, голодные, обросшие бородой австрийские патриоты, чешские, французские и греческие партизаны и со слезами радости на глазах обнимали наших советских солдат и офицеров. Стоило пройти через все страдания войны, чтобы видеть эту картину неповторимого человеческого счастья.
Я видел освобождение узников и из другой тюрьмы — фашистской Германии, хотя и находился в эти дни под Прагой. У этой тюрьмы были тысячи ворот, и после падения Берлина миллионы людей хлынули из них на дороги, ведущие через Чехословакию, Венгрию, Австрию во все концы Европы. По иным дорогам невозможно было ни пройти, ни проехать. День и ночь двигался огромный людской поток. Шли в одиночку, группами, большими и малыми колоннами. Ехали верхом, на телегах, в стареньких и диковинных автомашинах, в автобусах, на мотоциклах и велосипедах. Но чаще шли колоннами, со знаменами, транспарантами, с песнями. Песни звенели круглосуточно и на многих языках. То была особая радость: после четырехлетнего пребывания в рабстве люди возвращались домой, на родину.
В моей памяти сохранилось много неповторимых событий этих дней, и самое яркое из них — встреча с первой колонной наших советских людей. Колонна была большая. Были в ней женщины, старики, молодежь. Шли без флагов, транспарантов, без песен, строгим, форсированным шагом.
Впереди колонны шел мальчик лет четырнадцати, в красном пионерском галстуке; замыкала колонну старая колымага, сидели в ней древний подслеповатый дед и такая же бабка в овчинных шубах. Такую колымагу лет двадцать тому назад еще можно было встретить где-нибудь на Орловщине, в глухих, дальних районах Вологодской области, но удивительно было ее видеть здесь, на севере Чехословакии.