Докер
Шрифт:
— Всегда готов! — отвечаю я, салютуя, как настоящий пионер, хотя и лежа.
Я пытаюсь заплетающимся языком благодарить Тимофея Мироновича, пожимая протянутые ко мне руки Виктора, Топорика и Ларисы, но от волнения мне не найти нужных слов. Потом я надолго теряю слух, в ушах снова начинает гудеть басовитый колокол. О чем говорят в комнате — не слышу…
Снова я начинаю разбирать слова уже через некоторое время.
— Да, песня, — задумчиво о чем-то рассказывает Тимофей Миронович, положив руки на колени, прислушиваясь к голосам, распевающим во дворе «Гренаду». — Песня — ведь она может творить чудеса, ребята. Помнится мне такой случай из военных лет… Было это поздней осенью девятнадцатого года, под Астраханью. Враги были разгромлены по всему низовью Волги, оставались они только на побережье, у села Ганюшкино. Там шли тяжелые бои. А уже начинались холода, то пойдет дождь, то снег. Место, где мы стояли, было болотистое и открытое. У белых — большие силы, у нас — несколько отрядов и один пехотный полк. К тому же у нас нечего было есть, мы пухли от голода, а белякам только птичьего молока не хватало. Наступило рождество, и англичане морем навезли им всяких подарков и посылок. Выскочит иной пьяный дурак из окопа и похваляется шоколадом, консервами, коньяком и даже крошечной Библией, — и о душе англичане не забывали…
Да, тяжелое было время, — продолжает рассказывать Тимофей Миронович. — И вот однажды ночью, уже перед рассветом, когда казалось, нет мочи больше терпеть (в окопе до колен вода, есть нечего), у нас во взводе запели. Сперва, конечно, тихо, для себя, как говорится, потом — погромче. Нас тут же поддержали соседние взводы, а там, глядим — и весь наш ганюшкинский фронт. А на фронте том были и простые красноармейцы, и курсанты, и кавалеристы, и моряки. И выходит, что у всех у нас в ту минуту была одна думка. Пели «Интернационал», со всей положенной серьезностью и великим воодушевлением. Тут как раз стал рассеиваться предрассветный туман, — и видим мы: с белым флагом в нашу сторону идут два офицера, позади — еще человек пятьдесят.
Лицо Тимофея Мироновича светлеет при этих воспоминаниях.
— Потом уж, — продолжает он, — когда мы договорились с парламентерами об условиях сдачи в плен, разоружили всю ганюшкинскую группировку белых (там было пять тысяч астраханских и уральских казаков, среди них немало офицеров) и небольшими колоннами повели в Астрахань, один из уральцев спрашивает меня в пути: «Скажите, к вам ночью действительно пришли большие силы?» — «Какие там силы?» — спрашиваю я. «Как какие? — с удивлением смотрит беляк. — Ведь вы же готовились к штурму наших позиций? От одного «Интернационала» у нашего высокопревосходительства волосы стали дыбом!» — «Никакие силы к нам не приходили и не собирались, армия наша вся движется на Кавказ, — отвечаю я. — Просто была страшная тоска от голода, холода, вот и запели…»
— Ой да здорово! — Виктор хлопает в ладоши.
— Да-а-а! — тянет Топорик, как завороженный глядя на Тимофея Мироновича.
— Ой да здорово! — Снова Виктор хлопает в ладоши.
— А что вы сделали с захваченным шоколадом? — спрашивает Лариса.
— Коньячок, конечно, мы выпили, а консервами закусили. — Павлов смеется. — Ну, а шоколад собрали в мешок, отдали в астраханские детские сады. У них ведь там тоже было голодно.
Тут я не выдерживаю и говорю:
— Ой, да ведь и в наш садик приносили шоколад. И мне тогда достался кусочек.
Павлов снова прислушивается к песне. Прислушиваемся и мы. Теперь поют уже несколько голосов. Особенно чисто и высоко звенит женский голос. Это, как я догадываюсь, самозабвенно поет Люся.
— Хорошие слова! — говорит Тимофей Миронович. — Иную песню порою поешь из-за хорошего мотива, а начнешь разбираться в смысле — смысла-то никакого и нет. Простой набор слов! А в настоящей песне что ни слово, то золото. Вот прислушайтесь!
Хотя колокол все гудит в моих ушах, но с трудом я все же разбираю слова песни:
Ответь, Александровск, И Харьков, ответь, Давно ль по-испански Вы начали петь? Скажи мне, Украйна, Не в этой ли ржи Тараса Шевченко Папаха лежит? Откуда ж, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»?..— Надо списать эту песню. — Тимофей Миронович касается рукой плеча Виктора. — И где это Федя достает их, шельма? Хорошая песня, большого смысла песня. — Павлов мне кажется очень взволнованным.
— Обычно Федя покупает песни на базаре, папа. В певческом ряду. Там за гривенник можно любую достать. Но «Гренаду» как раз нашел не он, а мальчик с соседнего двора, напарник его, Маэстро, — так мы зовем этого мальчика.
— Ты потом спиши мне эту песню. На промысел захвачу. У нас ведь, пока бурится скважина, в особенности вечерами, делать-то нечего. Сидишь себе порою и пересчитываешь звезды на небе.
Павлов желает мне скорее поправиться и уходит на балкон. А со двора все несется:
Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! Гренада, Гренада, Гренада моя!..Уходит на балкон Виктор, потом Топорик. Уходит и Лариса.
Через некоторое время в наступившей тишине я слышу за занавеской задумчивый голос Топорика:
— Если этот парень поехал воевать за Гренаду, разве ты, разве я не можем?.. Слыхал ты когда-нибудь про Сальвадор?.. А про Гваделупу?.. — Топорик выбирает звучные названия.
— Сперва надо кончить семилетку, — рассудительно отвечает ему Виктор.
— Отдать не только землю, но и шахты?.. Например, английским горнякам?..
— И плавать к тому же надо научиться, — говорит Лариса. — Мало ли где понадобится твоя помощь.
Видимо, от усталости — сколько народу у нас перебывало за день! — меня вдруг сильно клонит ко сну, и я засыпаю…
Глава восьмая
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОН
…И снится мне удивительный сон. Будто бы я нахожусь с пионеротрядом на берегу моря. Здесь в гранатовой рощице разбит лагерь, и сотни мальчиков и девочек загорают на золотистом песке, купаются в упругих зеленых волнах Каспия.
Вблизи лагеря нет пресной воды, и за нею ходят к колодцу, куда-то далеко в степь. Здесь останавливаются караваны верблюдов, пастухи поят стада овец, крестьяне берут воду для поливки огородов.
Вот мы приходим за водой к колодцу, а у него собралась большая толпа, все машут руками, кому-то грозят.
Что могло случиться?
Говорят, что кулаки из ближней деревни бросили в колодец дохлую кошку; они боятся за свои виноградники, хотят отвадить пионеров от этих мест.
Потом я вижу себя у большого искрящегося костра. Синяя ночь. Пионеры закапывают в золу картошку и — чудно! — поют на каких-то неизвестных мне языках: «Здравствуй, милая картошка…» И пионеры — разных национальностей: негры, индусы, китайцы… Вперед выходит наш вожатый и говорит: