Докер
Шрифт:
— Напишу, — обещаю я.
— Сегодня напиши.
— Могу и сегодня.
— Напишешь, когда придем с работы?
— Ладно, — уже совсем твердо обещаю я.
— Шарков в долгу не останется. — Он встает, надевает фартук и, став в дверях склада, кричит на всю пристань: — Давай работать, ребятка! Хватит курить!
Первым, припадая на правую ногу, входит Глухонемой старик, Иван Степанович. Он настороженно смотрит мне в глаза, точно испытывает: не сболтнул ли я про его «историю»?
Но я смело выдерживаю его взгляд. Эта пытка продолжается вот уж который день. При каждой встрече с Глухонемым стариком! Он ведь по-прежнему не слышит и не говорит.
Но тут в окружении остальных грузчиков нашей артели в склад входит Горбачев.
Сегодня у старшого, видимо, была удачная ночь. Он праздничный, в чистенькой сорочке, при галстуке, оживлен, весел.
— Выигрыш, старшой? — спрашивает Агапов, как-то ловко перемигнувшись с ним.
— Угадали, ребята. Выиграл у самого Кострова. Слышали про такого? — Горбачев устало машет рукой. — Где уж вам!.. У себя в Ростове он король бильярда. Частенько гастролирует. Баку — Тифлис — Одесса. И жена у него — этакая стервозная дамочка — недурно играет. На выигрыши только и живут. И живут, должен вам сказать, совсем, совсем недурно.
— И как долго играл? — спрашивает Агапов.
— С восьми вечера до восьми утра. Первые две партии я проиграл, остальные выиграл. Знатная была игра! — И старшой самодовольно улыбается, поглаживая свой галстучек.
— Король-то твой, считай, был дерьмовый! — режет правду-матку Киселев, но, видя вокруг осуждающие взгляды, замолкает.
Старшой багровеет и закидывает характерным движением руки за спину. Шагает взад и вперед перед нами.
— А мне и не с такими приходилось играть, как Костров. Вы что думаете — раз я старшой вашей «бродячей артели», так, значит, какое-нибудь дерьмо? Нет, ребята, ошибаетесь. Играл я со многими знаменитыми игроками. Даже с одним народным комиссаром! Портреты его часто печатаются в газетах.
Слова его производят впечатление.
— Кто же это может быть? — спрашивает Романтик.
— Ни к чему уточнять фамилию! — Горбачев многозначительно поднимает руку, требуя тишины и внимания. — Я играл даже с Маяковским — это было в его последний приезд в Баку.
— Это кто же таков — Ма-я-ков-ский? — спрашивает Киселев.
— Маяковский? Владимир Владимирович?.. — Старшой покашливает, чтобы не рассмеяться. — Стыдно не знать. Можно сказать, знаменитость.
— Не слыхал, — чистосердечно признается Киселев, «С легким паром». — Я, считай, год-то с небольшим бегал в школу. Да что знал, вскорости позабыл.
— А ты? — обращается старшой к Шаркову, «Казанской сироте».
— Какой там еще Маяковский? — щурится Шарков, наклонившись к Чепурному.
— А вы? — обращается старшой к Глухонемому и Угрюмому старикам.
Те виновато и беспомощно озираются по сторонам.
— Ну, был такой поэт, — говорит вызывающе Романтик. — Агитки писал за Советскую власть.
— Ну, как вы это про Маяковского не слышали!.. — Старшой смотрит на всех с сожалением. — Он еще в прошлом году застрелился.
— Ну, так бы давно и сказал! — точно отгадав загадку, радуется Агапов. — Слыхал, слыхал! Из-за какой-то бабы, писали.
— Из-за бабы!.. — Горбачев снова багровеет. — Эх вы, серость! «Любовная лодка разбилась о быт», а вы: «Из-за бабы!»
Он машет рукой и идет в конец склада. Снимает галстучек. Ложится среди мешков с миндалем и кишмишом, чтобы его никто не видел. Правда, строго всем наказывает, чтобы перед шабашем его разбудили. А то уйдут складские работники, закроют на все замки входы и выходы, тогда придется здесь заночевать. С ним такое уже случилось однажды.
Через некоторое время старшой подает голос:
— Слышь, ребята! Если спросят меня из Морагентства…
Агапов успокаивает его:
— Скажем, скажем: «Ушел на вокзал. На вербовку».
Тут раздается властный голос Шаркова:
— А ну, ребятка, давай работать!
Я становлюсь напротив него на подъемку. Первым подходит и покорно подставляет спину Глухонемой старик. Мы ему выбираем полегче груз, наваливаем на его палан кухонный стол.
После работы, разбудив старшого, — вспомнил о нем только Шарков! — я еще с полчаса болтаюсь на пристани, с ужасом смотрю на посадку пассажиров на наш грузовой пароходик, уходящий в Сальяны. Мест на его палубе, видимо, не больше чем на сто человек. А «баталию» у трапа ведет тысячная толпа.
Меня окликают. Я оборачиваюсь. Агапов машет мне рукой с палубы соседнего грузового парохода. Тот только часа два тому назад прибыл из Персии.
Агапов несет с парохода мешок с тремя большими арбузами. Подходит ко мне, говорит:
— Ребята подарили. Персидские арбузы! Сделай доброе дело — снеси их ко мне домой. Адрес я тебе дам — тут недалеко, на Красноводской.
— Снесу, конечно, — говорю я, помня, что я вечный должник Агапова, и даже радуюсь такому случаю. — Делать мне особенно-то нечего после работы.
— Ну и хорошо. А меня ребята зовут на шабашку.
Он достает огрызок карандаша, потрепанный блокнот, пишет адрес. Номер дома сперва ставит 17, а потом, рассмеявшись, переправляет на 23, качает головой:
— Надо же, забыл номер собственного дома! Старею.
Я сую записку в карман и взваливаю мешок на спину.
Агапов напутствует меня словами:
— Смотри, Докер, только не разбей мне арбузы!
— Не разобью.
И я иду к воротам.
Вахтер берет приставленное к стенке ружье, останавливает меня. Это меня сердит. Ведь хорошо знает каждого грузчика в лицо!
— Персидские арбузы? — спрашивает он, подозрительно косясь на меня.
— Нет, турецкие! — отвечаю я ему со всей дерзостью.
Но он не оскорбляется, а спокойно обходит вокруг меня.
— Знакомый матрос привез?
— Нет, незнакомый!..
Вахтер поверх мешка поочередно щелкает пальцем по всем арбузам.
— Два хороших, один — зеленый, — говорит он.
Я огрызаюсь:
— Много ты понимаешь! Персидские арбузы знаешь какие? Ел когда-нибудь? — И хочу сбросить мешок.