Долг
Шрифт:
Пожелай такой писатель, как Сабит Муканов, наделенный колоссальным воображением и неиссякаемой богатой фантазией, он мог бы стать одним из лучших фантастов нашей литературы. Но он не захотел, зато и эта особая черта писательского таланта так или иначе отразилась в созданных им произведениях. Не говоря о вымышленных героях, нередко даже в поступках исторических персонажей читатель обнаруживает в неумеренной дозе явное домысливание, когда он вольно или невольно преувеличивает, будто не довольствуясь имеющимися под руками достоверными сведениями, доподлинными фактами, имевшими место в жизни того или другого литературного героя. И он нередко преувеличивал события и ситуации, преднамеренно уводя своего читателя в сферу легенды, сказки, и, не дав разобраться в своих собственных ощущениях, то и дело, опять-таки по воле своей, резко приземлял повествование до обыденности, и тогда заурядный, будничный быт, лишенный сколько-нибудь поэтической приподнятости и пафоса, выглядел бледно в своем фотографическом, черно-белом рисунке. Такая большей частью неоправданная смена вероятного и невероятного,
Всякая ноша, тем более если она составляет смысл жизни такого большого писателя, каким был Сабит Муканов, бесспорно, тяжка и тяжела. Но, как бы ни была тяжка и тяжела ноша писателя, если он, писатель, прожив со своим народом семьдесят три года, сумел после себя оставить потомству такие шедевры казахской литературы, как, скажем, «Ботагоз», «Балуан-Шолак», «Адаскандар», «Сулушаш», «Школа жизни», «Таков колхозный аул», «Салют маю», — значит, стоило жить, значит, стоило творить, не ведая покоя, отдыха, не щадя себя, постоянно преодолевая с годами все более растущие недуги старости, как альпинист, по пути восхождения преодолевающий по вершку препятствия. Ибо на какой бы каторжный, нечеловеческий труд ни обрекал себя писатель, однако в нем, в этом труде, заключается главный смысл его жизни. Творили они и продолжают творить не столько себя ради. Взвалив на себя тяжелую ношу глашатая истины, всегда шли самозабвенно и яростно эти поистине сильные и мужественные духом люди, видимо, для того только, чтобы еще и еще раз доказать, на какие возвышенные подвиги способна их нация!
ГАБИТ МУСРЕПОВ
Пока человек творит, жизнь его в движении. К тому же если человек обессмертил свое имя в глазах вот уже стольких поколений казахов делами, достойными внимания и почитания, делами, которые по дерзости духа, осмелюсь сказать, сродни, скорее, доблести или подвигу, то, естественно, такая жизнь была всегда на виду и она служила объектом для подражания.
Действительно, были годы, когда он для литературной молодежи Казахстана был кумиром, был объектом восхищения, редко кто из нас стороной обошел его творческое влияние или личное обаяние. Помню, мое поколение, после окончания войны долгие годы не снимавшее с себя серые шинели, во всем старалось подражать ему, хоть в чем-то походить на него. Он тогда был молод, красив. В те послевоенные годы среди бедно одетых людей нас особенно поражала безукоризненность его костюмов, сорочек. Внешнему великолепию соответствовала еще и его всегда чуть-чуть замедленная реакция, манера держаться корректно, не позволяя ни при каких обстоятельствах переходить границу нормы поведения, и, наконец, по-мусреповски неторопливо-царственное движение, редкий, но всегда точно рассчитанный жест, который, кстати, венчал спокойный бархатный голос.
Помню, как однажды Кенен Азербаев, видимо, не менее восхищенный, чем литературная молодежь тех лет, никогда не покидавшей Мусрепова поразительной гармонией его внешнего и внутреннего облика, в экстазе импровизации назвал его не иначе как князем. Я допускаю, что в те годы мы, возможно, со свойственной молодежи восторженностью могли где-то преувеличивать его величие, попадая, безусловно, под влияние той симпатии, которую испытывали к нему как к писателю и человеку. Но вряд ли будет уместно допускать сомнения по отношению к этому многоопытному старцу, патриарху устного народного творчества. Когда Кенен Азербаев, сам являясь подлинным воплощением всего красивого, я имею в виду телесного и духовного, наделенный тонким чутьем и отменным вкусом, обожествляя свой поэтический объект, искал сравнения, столь непривычные для восприятия казахского уха, он, разумеется, не вкладывал в это понятие социальный оттенок, а исходил, исходил наверняка, из желания выразить по-особому чувство своего высшего восторга. А Мусрепов был всегда достоин восторга!
Думая о начале жизненного пути писателя, я оглядываюсь назад, стараясь мысленным взором охватить минувшие дни сравнительно недавнего прошлого родной литературы. Имя Мусрепова неразрывно связано с историей создания, утверждения и развития казахской советской литературы, у истока которой стояли незабвенные Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров и Беимбет Майлин. После великого Абая, поистине Пушкина казахской литературы, без всякого сомнения, роль и значение вышеупомянутой великолепной тройки в деле дальнейшего развития литературы, уже в советский период, неоценимо велики. Едва перевалив рубеж в сорок лет, ставший роковым для всех троих, они завершили свою земную жизнь. К счастью для казахской литературы, вслед за ними почти стремя в стремя шла следующая тройка. — Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, вслед за ними вошел в литературу и Габит Мусрепов.
Названные трое, словно своеобразный триумвират нашей национальной гордости, несмотря на то что были они детьми одного поколения, одной определенной социальной эпохи и пришли в литературу, как говорится, след в след, по природе таланта и мироощущению были разными. Если по уровню культуры письма уже тогда стоявший в одном ряду с передовыми европейскими писателями Мухтар Ауэзов поражал современников глубиной постижения психологии человека й широтой охвата и осмысления отображаемой действительности и современная казахская литература благодаря его гению достигла высочайшего своего уровня, то Сабит Муканов был кровное дитя крутого времени. Он обладал колоссальным темпераментом полемиста и привнес в без того накаленный литературный климат того времени острую классовую принципиальность, крупно и размашисто выразил в своем творчестве неуемный дух пробужденного народа. Следует отдать должное: он до конца своих дней переворачивал своим неутомимым пером писателя-бойца, писателя-борца нетронутые глыбы эпохи. В своем благородном нетерпении и постоянной спешке, подгоняемый желанием как можно больше охватить и быстрее осуществить свои неисчерпаемые творческие замыслы, ему, быть может, не всегда удавалось выплавить, как сказал Маяковский, из тысячи тонн словесной руды золотые слитки.
А Габит Мусрепов в литературу пришел не с разбегу, как его именитые предшественники, а вступил степенно, спокойно, без шума, без триумфа. Я уверен, многим из вас известно, что Сабит Муканов и Габит Мусрепов, будущие классики казахской литературы, росли на одном клочке земли, почти в одном ауле, зная друг друга с детства. Один из них был с детства беспокойным, все порывался, клокотал, как молодой орел, горя желанием быстрее взлететь из родного гнезда, подчиняясь властному зову души, будто чувствуя интуицией, что полет его будет далеким и высоким. А второй вслед за ним тоже взлетел, его также манили просторы неведомой дали, но он и в полете не спешил, не торопился, уверенный, видимо, в том, что во что бы то ни стало достигнет своей желанной и заветной высоты. И достиг. Достиг — онять таки — верный своему принципу, спокойно, не спеша и не суетясь. Тем не менее в поступи молодого писателя читатели тех лет и литературная общественность сразу, с первого же шага заметили ни на чью не похожую уверенность его почерка. Заметили еще, что в его уверенности нет ничего общего с самоуверенностью, кичливостью и чванливостью иных пижонствующих поэтов и писателей. После появления рассказа «Кос шалкар», особенно миниатюрного рассказа «Талпак Танау» многим стала ясна основная черта, свойственная таланту писателя. Молодой Мусрепов вступил в литературу как поклонник и приверженец красоты. Его поклонение, я бы сказал, рыцарское поклонение и преклонение, и беззаветное служение красоте, ей, преимущественно ей одной, во всех ее проявлениях, предопределяло на всю жизнь суть и сущность его творческой деятельности.
В двух вышеназванных рассказах молодой Мусрепов правдиво изображал самый трудный переходный период в истории кочевого народа, во время которого ломались, рушились вековые, казавшиеся незыблемыми патриархальные родовые устои, ломалась и трудно перестраивалась психология людей. Именно в этих своих рассказах сумел он подняться до передового уровня новеллистики тех лет. Следует особо подчеркнуть мусреповский теплый юмор, согревающий текст и освещающий его светом. И этот юмор, как один из главных характерных черт его манеры письма, остался потом верным спутником его творчества.
В близком общении с Мусреповым не многим более тридцати лет мне стали известны помимо его главного и основного призвания и другие увлечения. Так, например, что он до недавнего времени увлекался бильярдом и охотой. Все видящий и все замечающий зоркий глаз художника за письменным столом, говорят, не давал промаха и на охоте. Его способность находить эстетическое удовольствие во всем, в малом или большом, в не меньшей мере сказалась и в этом его увлечении. Его не столько интересовал бессмысленный азарт, к сожалению, как эпидемия, повально охвативший теперь всех, кто с многозарядным ружьем на быстроходных машинах рыскает повсюду, сколько романтика самой охоты. Умение во всяком деле добиваться только оптимального результата и во что бы то ни стало достигать наивысшего искусства — вот главное жизненное кредо, которым он всю жизнь неизменно руководствуется. И он, говорят, получал истинное наслаждение опять-таки для души лишь тогда и в том только случае, когда на охоте стрелял на лету, вдогонку быстро удаляющейся цели.
В моем понимании и представлении Мусрепов как человек и писатель (относится это к частной его жизни или к главному ее смыслу — творчеству) стремился только к красоте, только к изяществу.
Согласимся, однако, что красота — понятие многомерное. Красиво и одухотворенно, красиво и действенно — вот основные направления его жизнедеятельности и творчества. И не потому ли он писал только I редкие счастливые часы вдохновения?
Мухтар Ауэзов и Габит Мусрепов по праву считаются основоположниками казахской национальной драматургии. Если пальма первенства в создании этого прежде неведомого казахской литературе жанра безраздельно принадлежала Ауэзову, то вслед за ним пришел в драматургию Мусрепов. Человеку, сколько-нибудь посвященному в историю казахской литературы, ведомо, что первая пьеса была написана задолго до создания у нас театра, И этот первенец не только содействовал зарождению театра, но способствовал пробуждению прежде всего народного искусства, став тем необходимым запалом, благодаря чему оно взорвалось наконец так мощно и ослепительно, блеснув щедрой россыпью самобытных, глубоко народных талантов. Вспомним то созвездие талантов. Вспомним ту Куляш, того Кали-бека, того Канабека, Курманбека, тех же незабвенных Сер-аган и Ел-аган.