Долгий путь к себе
Шрифт:
И, треснув изумившегося управляющего столько раз, сколько ей, пани гетманше, показалось в меру, она отпустила его и сказала вполне примирительно:
— Кирпич стоит вдвое дешевле, чем ты насчитал, лес втрое. Стены класть зимой не смей, от такой кладки только сырость в дому разводить. Покуда зима, завези по крепкой дороге все, что надобно для стройки, а по весне собери артельщиков — да самых лучших! — и с Богом, строй. Я за вашей работой сама пригляжу. Ступай!
Управляющий, кланяясь, попятился к дверям, но пани гетманша подняла вверх пальчик и сказала, пальчиком погрозив:
— Застану еще раз в воровстве, отдам тебя в науку моим джурам.
Джуры
Едва управляющий исчез, как дверь кабинета снова распахнулась, и вошел сам гетман. Он хохотал:
— Ну и настращала же ты беднягу!
— Заворовался совсем, вот и пугнула! — призналась Анна Филиппиха.
— Когда брал тебя в жены, говорили мне: галушки у нее больно добрые. А ты чистый гетман в юбке.
— Живу так, чтоб твоего гетманского достоинства не уронить, — ответила мужу Анна. — Вот погляди, хорош али дурен мой универсал?
Дала прочитать жалованную грамоту Густынскому монастырю, в которой от своего имени приказывала не тревожить земель, дарованных монастырю Иеремией Вишневецким.
Богдан прочитал ладно составленный документ, вздохнул.
— В хату хочется, галушки горячие есть.
— Сказано — сделано! — Проворная супруга поднялась из-за стола, взяла мужа под руку, и уже через час, прокатившись на санках, запряженных парою лошадей, были они за рекой, на пасеке.
Сторож-пасечник натаскал для печи побольше дров на случай, если гетману с гетманшей придет охота на огонь поглядеть, и отправился спать в баню.
— Вот и одни, — сказал Богдан, закладывая дверь тяжелым засовом. — Не упомню уже, когда сам по себе был.
Печь стреляла сухими дровами. Анна, в домотканой простонародной свитке, сверкая голыми по локоть руками, двигала ухватами. Она привезла-таки с собой настряпанных галушек и теперь ставила их в печь. Богдан и не заметил, когда и кому жена о том приказывала. И ведь какая умница! Галушки раздобыла самые простецкие, о каких и помечтал, затосковав, Богдан.
Да только простая одежда и простая еда душу враз не опрощают.
— Иван, брат мой старший, человека ко мне сегодня присылал, — вспомнила за трапезой Анна. — К Богуну поляки зачастили.
— Богун всегда особняком держится, — сказал Богдан, — только к полякам он не переметнется. Я знаю: мне он давно не верит, но уж и то хорошо, что я верю ему.
— Иван, братец мой, пишет в письме, что из пушек русских стрелял. Очень, говорит, меткие пушки. Турецких и польских много лучше. Пишет, чтоб ты, коли случится, просил бы у царя побольше пушек.
Богдан, подперев щеку рукою, смотрел на жену до тех пор, пока не встретился с нею глазами. Она радостно вспыхнула, зарделась. Тотчас встала и, погасив свечу, повела супруга спать.
Не спалось Богдану в ту ночь.
В окошко глядела ясная луна. Окно в лесной хате было всему Чигирину на удивление — из стекла.
«То Елена постаралась», — подумал Богдан, выбираясь осторожно из-под одеяла.
Он сел возле окошка. Мороз разукрасил его снизу острыми листьями ледяного чертополоха.
«Вот и вся память о человеке, — подумал Богдан о Елене и еще подумал: — А ведь я бы простил ее. Все бы ей простил».
Покосился на кровать. Анна ему тоже была дорога.
«О брате печется… Так ведь два у нее брата, а печется о том, кто много стоит. Наказным гетманом его пошлю».
И вдруг понял: о новой войне думает, как о деле, на небесах уже решенном.
«Война теперь совсем другая будет, — он попробовал представить себе русские рати. — Пушки у них, Золотаренко говорит, хорошие, и бойцы у них тоже хорошие. — Против русских Богдану воевать пришлось. — Бойцы у них стойкие, — вспоминая смоленскую осаду, думал Богдан, — а вот каковы воеводы? Послы, приезжавшие в Чигирин, были разных чинов, и никто из них своего слова сказать не смел. Однако благородие свое выставляли, как сосуд с драгоценной амброй. Спесивые, должно быть, воеводы у царя, и не дай бог — глупые».
Глядел на луну Богдан, но луны уже не видел. Думалось о том, подтвердит ли царь права казачьей старшины на маетности, пожалует ли его, гетмана, городами.
Головой покачал.
«Господи, что только в голову не лезет. Даст тебе царь город. Как не дать! Ведь это ты, Богдан, казак из самых мелкопородных, совершил дело, которое и через века не забудут. Великое дело для всего славянского племени: соединил разрозненное в целое. Твоей настойчивостью, твоими хитростями, твоими слезами — совершилось все это. Нет, пусть государь не поскупится, отвалит какой-нибудь Гадяч для благополучного житья потомков Хмельницкого».
И улыбнулся на самого себя. Как же это все в человеке совмещается: великое и уж такое малое.
В среду 15 марта 1654 года, на шестой неделе Великого поста, государь устроил на Девичьем поле смотр рейтарскому и солдатскому ученью.
Мартовский снег под шатром весеннего неба сверкал, опаляя лица солнечным отраженным светом. Воздух припахивал грозой, хотя ни одно облако не осмеливалось пуститься вплавь по небесному бездонному морю.
Государь Алексей Михайлович, в боевом доспехе, двадцатипятилетний, разрумяненный морозцем, вертел головой, как мальчишка: охота заглянуть каждому гостю в глаза, как они его любят.
Смотр Алексей Михайлович ради гостей и затеял. Позавчера в Столовой избе у него были на приеме украинские послы: войсковой судья Самойло Богданович, полковник Павел Тетеря и казаки. Ни Хмельницкий, ни Выговский в Москву не поехали. У них были на то свои причины.
Король Ян Казимир и литовский гетман Януш Радзивилл разослали по всей Украине универсалы, обещая казакам, сотникам, полковникам многие милости, лишь бы казаки изменили присяге, данной московскому царю. Обещали пряники, а заготовили кнут. Радзивилл собирал войска, намереваясь двинуться к Стародубу. Двадцатитысячное польское войско пришло в Полонное. Коронный гетман Станислав Потоцкий — еще один Потоцкий! — со своими войсками подошел к Проскурову, намереваясь ударить на Прилуки, отрезая Украину от Московского царства. Спешно собирал отряд для очередного кровавого рейда в глубь Украины Стефан Чарнецкий. Нет, не мог гетман отлучиться надолго в такое время из Чигирина. Татары перекинулись на сторону короля. Король отдал хану край от Днестра до Буга, все гарнизоны у них теперь двойные: половина гарнизона — польская, половина — татарская. Но пуще польско-татарского союза Хмельницкий опасался измены. Богун московскому царю присяги не дал, и Ян Казимир поспешил склонить его на свою сторону. Разыскали давнего приятеля Богуна, православного шляхтича Олекшича. И вот никому не известный Олекшич шлет письмо, в котором именем короля обещает всему Войску Запорожскому древние вольности, Богуну — булаву гетмана, шляхетское достоинство в любое староство, лишь бы он, Богун, не признал над собою власть Москвы и отговорил бы других полковников идти за Хмельницким.