Долгий путь к себе
Шрифт:
И все-таки православие было Адаму Киселю дороже католицизма. Там человек одинок, он один перед Богом и перед миром; православие пронизано доверчивым теплом близких друг другу людей.
Приходя к таким мыслям, Адам Кисель начинал думать и о том, что последняя правда остается, видимо, за наследниками третьего Рима. Единое сильнее единиц. И однако же возвышения Москвы Адам Кисель никак не желал, ибо, веруя в Бога отцов своих, он ненавидел златоризую Византию.
В один из таких раздумчивых дней он написал письмо Хмельницкому и отправил с этим письмом игумена Гощинского
Одновременно Адам Кисель подарил городу Бровары полсотни гаковниц, две пушки и много пороха. Бровары признали власть Хмельницкого, это был жест доверия, первый шаг к миру, требующий столь же решительных ответных шагов.
И, сделавши этот во всех отношениях умный жест, Адам Кисель понял, что допустил грубую ошибку Хмельницкий подарок оценит верно, а вот в Польше православного сенатора откажутся понимать. И хотя две пушки не могут повлиять на исход сколько-нибудь существенного сражения, о них будут поминать при каждом новом поражении войска Речи Посполитой, мол, все беды от измены.
Негодование наполняло Адама Киселя, хотя никто ему пока и слова поперек не сказал.
Понимая, как это нелепо — сердиться наперед, и боясь худым настроением принести ближним своим печаль и обиду, он звал на молитву меньших детей своих: Илью, Владимира, Ярослава и Михаила, старшие, Яков и Юрий, были на королевской службе.
— Господи, пошли нам мир! — молился Адам Кисель.
Но известия отовсюду шли самые недобрые.
Максим Кривонос брал города, как орешки щелкал: Лодыжин, Бершадь, Верховна, Александрия…
Вишневецкий взял приступом принадлежащий его же роду город Немиров. Превратил его в огромное лобное место. Ветром разносило дикие слова спасителя Речи Посполитой, сказанные палачам о жителях Немирова: «Мучьте их так, чтоб они чувствовали, что умирают».
Сатана правил бал на земле! Кто же еще?
Под стены Тульчина, в котором укрылись три польские хоругви, подошло десятитысячное войско Максима Кривоноса.
Был вечер. Максим Кривонос вместе с сыном Кривоносенком, с белоцерковским полковником Гирей, со старичками-запорожцами, среди которых моховитее прочих отец братьев Дейнек, поехал вокруг города посмотреть, во сколько жизней обойдется он казакам.
— Не поломать бы нам зубов, — сказал Кривонос, мрачно останавливаясь напротив башен. — У них пушек, как у нас рогатин.
— Отец, дозволь нам с Гирей… эту башню… — выпалил Кривоносенко и замолчал, на него, не осуждая, но и безо всякого интереса разом поглядели и отец, и старички-запорожцы.
Старички-запорожцы были великими молчунами. Всякое повидавши на своем веку, претерпевши и переживши такое, чего хватило бы на сотню смертей, они смотрели на теперешних людей, как домовые из печурки, ничего для себя не желая и не желая внучатам своим той горчайшей трапезы, какой их вдосталь попотчевала жизнь.
— Зашибиться о башню и дураку наука, да только вы с Гирей не за самих себя ответчики, но за свои купы. Игра в кости дурная, а за
— Неужто под Варшаву пойдем? — заломил шапку Гиря.
Это был огромный детина, с лицом круглым, добрым, но с такими хитрющими глазами, что у всякого, кто приходил к нему с делом, сердце поекивало — обведет! Но вот ведь что удивительно: если Гиря и впрямь обводил — не обижались.
Максим Кривонос поглядел на хитреца и сказал не столько ему, сколько крестьянам, окружившим казаков:
— Если ты и впрямь хочешь жить хозяином на своей родной земле, то в Варшаве тебе побывать надо. И не за-ради Христа, а чтоб тебя Бога ради попросили идти к себе домой и жить, как тебе хочется.
Старички засопели одобрительно, а крестьяне загуторили промеж себя. У казаков — сотни, у крестьян — загоны, у казаков — полки, у крестьян — купы. Эта купа пришла к батьке Кривоносу из Полесья.
— Что думаете, мужики? Или не так я говорю? — спросил крестьян Кривонос.
— Так-то оно так, — сказал один из них посмелей, — а только кто же кормить-то будет и нас с тобой, и семьи наши? В нынешнем году один сеял, а два — нет. Пропадем!
Кривонос потупил голову, тяжело слез с коня.
— Сядем.
Максиму принесли седло, остальные устроились на траве.
— Верно ты говоришь, как зовут, не знаю.
— Дмитро.
— Верно ты говоришь, Дмитро: один в нынешнем году сеял, а два — нет. И еще как знать, уберут ли посеянное, ибо и потоптать посевы могут, и огнем спалить. Тяжкий год впереди.
— А что же делать?
— А дело у нас теперь одно на всех. Нужно до логова панского добраться. Скажу вам самую тайную правду, тайнее которой нет сегодня. Казаки без мужиков не одолеют шляхту.
— А мужики без казаков и подавно! — сказал Дмитро. — Это мы знаем. Потому и пришли к тебе… А все же о хлебе-то кто думать будет?
— Хлеб у шляхты возьмем. У нее на годы вперед припасено. Довоюем — свой посеем, но уже не для пана хорошего, не для ловкого корчмаря, который из нашего хлеба выгонит горилку да нас же и пустит без портов, добрым людям на смех, — но для себя.
Нагнулся к мужикам, и те тоже к нему придвинулись.
— Учитесь, мужики, города брать. С пылу с жару, как пироги, да еще учитесь от смерти увертываться. — Встал, пальцем погрозил: — Получить пулю по дури — великий грех, мужики! Зарубите это себе на носу. У меня-то вон зарублено. Оттого и жив-здоров.
Максим Кривонос побежал своими розно глядящими глазами по лицам крестьян, и не все выдерживали его взгляд, опускали головы.
— А теперь о земле, о теплом жонином бочке — забудьте, если жизнь дорога. — Кривонос вытянул из ножен саблю, указал на башню: — Видите, сколько пушек про наши головы припасено? А городишко так себе, не из великих! Народ вы мудрый, вот и кумекайте, как из воды сухими выйти: и город взять, и голова чтоб уцелела. И еще помните: не смерти ваши нужны Украине, но жизни. Впереди у нас таких городов — счет потеряете. С Богом, мужики!