Долгий путь к себе

Бахревский Владислав Анатольевич

9

Хозяин города Тульчина пан Четвертинский весил двенадцать пудов, своими ногами топал редко, на кресле вшестером его носили, но человеком пан оставался решительным и горячим.

Едва забрезжил рассвет, отворились городские ворота, на рысях выметнулась крылатая польская конница. Удар ее пришелся по крестьянской купе. Удар был короткий и жестокий, словно кинжалом ткнули.

Максим Кривонос первым прискакал к месту бедствия. Встретил его мудрец Дмитро. Раскинул руки, глаза голубые в небо застыли. От великой обиды,

от злого горя заплакал Максим. Трех сотен работящих мужиков как не бывало. Трех сотен.

— Что же вы, казаки, оставили братьев своих, крестьян? — сдирая двумя руками со щек тяжелые капли слез, крикнул Максим подоспевшим на побоище казакам. — Они же на войне как дети малые. Без охраны спать улеглись.

— Была охрана, — ответили Кривоносу крестьяне. — Мы и отбивались. Одного ихнего зарезали.

Притащили поляка, на крыле его — веревка. Веревкой из седла сдернули.

— Уж больно цена дорогая! — Кривонос опустился на колени, закрыл глаза Дмитро, высвободил из мертвых рук его дубину, поцеловал кованый шишак. — Клянусь тебе, брат, добыть свободу Украине. Клянусь!

— Клянемся, Дмитро! — эхом отозвались крестьяне, нестройно, всяк по себе. Так рожь ветер качает, где волна, где яма, а где серебряная тишь.

И тотчас началось.

Кривонос приказал идти приступом. Навалились дружно, но со стен ударили пушки, и три крестьянские купы побежали вспять. Кривонос велел играть отбой.

10

В Тульчине праздновали победу: «гетман казачьего сброда» Кривонос поспешил убраться прочь от города. Держал он путь на восток, в пределы Хмельницкого.

Пан Четвертинский устроил бал. Сам он в танцевальной зале, где блистали две его хорошенькие дочери, даже не появился. Он сидел в своем кабинете за любимым столом, устроенным для удобства полукругом. Стол был загроможден всяческой вкусной едой. И пан Четвертинский предавался своему сладчайшему искушению — объедался. Лучше всего елось ему в полном одиночестве, когда никто не смотрел в его проворный рот, уже совершенно потерявшийся между сдобами щек и белым тестом двенадцати ниспадающих на грудь подбородков, но день был особый, праздничный, и на трапезу были допущены офицеры.

— Вы все видели, — говорил пан Четвертинский, обсасывая осетровый хрящ, — победу нам принесла крылатая конница. — Пана Четвертинского распирал не один жир, но и тщеславие тоже. — Мой урок казачки запомнят надолго!

Четвертинского затрясло от смеха. Это было превосходное зрелище — смех Четвертинского. Сначала в горле у него трепетал некий серебряный колокольчик, подавая сигналы щекам. Щеки тотчас начинали надуваться и, надувшись, опадать, производя пыхающий звук, очень похожий на тот, который издает, подходя, кислое тесто.

Далее начинали шевелиться подбородки. Они шевелились сначала медленно, а потом все скорее и скорее, чтобы, набрав силы, раскачать многопудовый мешок на горбе, который, в свою очередь, приводил в движение чудовищную колесницу живота пана Четвертинского. Трясение живота походило

на большое трясение земли. Начинались всякие звуки, как бы вздыхала переевшая корова, как бы лошадь всхрапывала, ухало, как ухает выпь, булькало, как в омуте булькает, сопело по-соминому, рыкало, аки лев, и после всего этого — пело. Может, и не по-соловьиному, но тонко и долго и вполне благозвучно.

Раскачавшись, сия масса по получасу приходила в спокойное состояние, а успокоившись, требовала утоления жажды. Пану Четвертинскому приходилось выпивать по четверти горилки, и, может, потому-то и смеялся он не более трех раз на дню.

— Не попросить ли помощи у князя Вишневецкого? — осторожно начал командир «крылатых».

— Но для чего? Этот задавала немедленно и нашу победу присвоит себе. — Пан Четвертинский попробовал нахмуриться, но это у него не получилось.

— Ах, мне бы вашу жизнерадостность, пан Четвертинский, — сказал начальник конницы. — Казаки столь коварны, что их…

— Что сама их смерть кажется притворством! — В горле у пана Четвертинского затрепетал серебряный колокольчик, щеки раздулись, запыхали, и вся процедура повторилась вновь вплоть до поглощения второй четверти горилки.

11

Максим Кривонос увел свои купы под стены Клебани. Крепостенка небольшая, защитников немного.

— Будем учить крестьян брать города.

— Но зачем? — удивился и обеспокоился Данила Выговский, присланный с универсалом Хмельницкого.

Универсал был суров. Гетман грозил всяческими карами и смертью за самовольное взятие городов. Словесный приказ, однако, был иной. Хмельницкий советовал Кривоносу как можно скорее занять города, составляющие укрепленную линию обороны. На Брацлавщине — Умань, Винницу, Брацлав, Тульчин; на Волыни и в Подольском воеводстве — Полонное, Старо-Константиново, Межибож, Бар, Шаргород, Каменец-Подольский. Взять эти города — отворить ворота в Русское воеводство.

Максим Кривонос посмотрел на Данилу Выговского взглядом долгим и недобрым.

— А зачем, — спросил он, — твой брат Иван пишет сии универсалы?

— На то воля гетмана, — ответил Данила высокомерно, — Гетман боится, что поляки задержат наших послов, отправленных на сейм.

— Посылать было незачем, — Кривонос не отводил взгляда с лица Данилы. — Ну, да уж коли послали, воротить надо… Ты скажи о крестьянах. Чья это думка, крестьян отваживать от нашего общего дела? Твоя? Старшего братца твоего, Вани? Или самого Богдана?

— Почему моя? — заволновался Данила. — Совсем не моя! Да только многие у нас так думают.

— Где у нас?

— В Чигирине.

— Ишь стольный град! — Кривонос медленно накрутил на палец оселедец. — Чигиринские императоры. И много вас таких?

— Если крестьян отвадить от земли, если все казаками станут… — твердо начал Данила Выговский.

— То нашим милостям есть будет нечего! — подхватил Кривонос. — А думают ли у вас в Чигирине о том, что есть будет не только нечего, но и некому.