Долгий путь к себе
Шрифт:
Лицо у Данилы дрогнуло. Молчал.
Кривонос позвал старых запорожцев.
— Распределить казаков по крестьянским купам. На деле покажите, как города нужно брать.
Через два часа Клебань пала.
Любит ли автор своего героя? И что это за герой, если на уме у него одно, на словах другое, на деле третье? Где же красота подвига?
Но ведь подвиг-то каков!
Между Сциллой — Турецкой империей и Харибдой — Речью Посполитой провел не кораблик — народ свой и вопреки неблагополучным стечениям обстоятельств, распрям, заговорам, непониманию соединил
Прихорашивание, умалчиванье, обеление образа Хмельницкого — канонизация во святые великого государственного деятеля не только заслоняет, но и принижает ту дальновидную, чудовищную по объему работу, которую совершил сотник с хутора Суботов.
Хранители эталонной иконы пусть припомнят тех средневековых римских пап, которые в благих целях, дабы не вызвать кривотолков и самомыслия, спрятали от верующих Библию и получили — Лютера.
Хмельницкий — сын своего народа, своей эпохи и своего класса. Вчера — сотник, сегодня — гетман, он не имел ни аппарата, ни времени на изучение настроений политических группировок внутри Украины, в Польше, в Москве, в Крыму, в Турции, в Молдавии…
Ответственность за жизнь целого народа поднимала в нем всю его казачью отвагу, но и всю хитрость степняка живущего на просторе, со всех сторон открытом не только для друзей.
Пять лет войны, когда в союзниках извечный враг, не обошлись без мелких промахов и тяжких ошибок. Но ведь политика Хмельницкого — политика победителя. Он победил, и нам, потомкам, дорога правда этой победы. Нам дорого знать, какими путями шли к воссоединению украинский и русский народы.
Универсалы гетмана, предназначенные для чужих глаз, — дипломатическая игра, и не только средневековая, ныне такие «универсалы» называются дезинформацией. Да, Хмельницкий объявлял хану о своем мусульманстве, чтобы выиграть борьбу за сохранение веры своего народа. Он грозил разорить Москву уж, конечно, не для того, чтобы повернуть русское оружие против себя. Он знал психологию думных московских людей, весьма щепетильных до этикета, и таким вот необычным приемом торопил их к совместным действиям против общего противника.
И его можно понять: он был ответчиком за саму жизнь своего народа.
Если же говорить о нюансах, то они, конечно, были. Прежде всего, существовал стереотип государства, даже для Польши немыслимый без короля.
Кривоносу нужна была воля для народа.
Выговским — воля для шляхты.
Мыльские старались попросту уцелеть.
Всяческих хватало устремлений, от святых до разбойных.
Кривонос видел: шляхта почитает казачество за двужильного коня и на коне этом собирается въехать в свой шляхетский рай. А коня — на конюшню! Упаси Боже, чтобы в этой ужасной войне воля досталась крестьянам и хлопам. Чем же тогда владеть?
Кривонос неправду спиной чувствовал. И конечно, очень ему хотелось, чтобы Хмельницкий был с ним, то есть с казаками и с крестьянами.
И Хмельницкий был с ним, но настолько, насколько позволяло его положение.
Дело еще в том, что большинство противоречий не только уживались, но были самой сущностью гетмана.
Как украинец и казак, он желал воли Украине и всем украинцам. Как шляхтич — спешил записать на свое имя земли, веси
Не судить мы должны наше прошлое — по возможности понять, но понять, скрывая часть правды, нельзя. А главное — опасно. Полуправда — яд замедленного действия. Яд на века. Стоит опытному аптекарю капнуть из припасенного пузырька, и отрава готова.
Однако что это мы все вообще да вообще.
…Кривонос на Тульчин двинулся.
Поднимая пыль, на Тульчин шло… стадо: коровы, овцы, козы. Впереди на черном, лоснящемся, холеном коне, свесившись на сторону, чтоб дать отдых побитому рысью заду, мотался старый Квач, крестьянин пани Мыльской.
В Тульчине ударил колокол, бойцы заняли места на стенах и башнях. Опытные воины сразу определили, что это пришла какая-то крестьянская купа. Людей в ней было не меньше пяти-шести тысяч.
Строя купа не знала. Вожаки ее, усмотрев на башне замка польский флаг, завернули коров и баранов и расположились лагерем верстах всего в полутора от главных ворот.
Пану Четвертинскому доложили о прибытии странного воинства, и он пожелал посмотреть на него своими глазами.
— Пся крев! — ругался он, разглядывая в зрительную трубу голь перекатную, пришедшую к Тульчину за его панской головой.
В ярости швырнул в казаков зрительной трубой, и она, ударившись о край стены, полетела в ров.
Разогнать холопскую орду ничего не стоило, но как знать, не ловушка ли это?
— Я третий день обедаю без перепелов! — прорычал пан Четвертинский, отправляясь со стены в обратный путь. — Третий день!
Часа через полтора, когда его милость готовилась перекусить перед ужином, прибежал капитан.
— Смеются!
— Кто смеется? — не понял пан Четвертинский.
— Они смеются, казаки и хлопы. Атаковать их надо было. Кривонос только что объявился.
Учились паны бояться хлопов. Кривонос застонал, когда увидел, на какое съедение выставила себя крестьянская купа.
— Перебили бы вас, милые, как кур бессловесных! А почему не перебили, ума не приложу.
— Квача испугались! — подсказали Дейнеки.
Казаки и крестьяне вокруг Квача засмеялись.
— Про что смеются, кум? — спрашивали те, кто стоял в стороне.
— Четвертинского, говорят, бык на рога хотел поднять, да не осилил.
— Ох-ха-ха-ха! — покатилась новая волна смеха.
— Чего? Кто?
— Четвертинского бык на рога поднял, пузо у него — пшик! — а все вокруг так и попадали.
— Вонюч, значит, дьявол!
— Хорек. Чистый хорек.
И вот уже полвойска сотрясалось от смеха, а там и другая половина грохнула, не зная чего ради, но ведь когда человек щеки дует и стонет, заходится до колик, то, хоть на мозоль тебе наступи — не убережешься от веселия.
И чем громовитее раскатывался хохот по войску Кривоноса, тем тише делалось в Тульчине. Щемило сердце у храбрых, а робкие затыкали пальцами уши и молили Бога унести их из Тульчина, хоть в дикий лес, хоть в пустыню, лишь бы казаков не видеть, не слышать.