Долгое дело
Шрифт:
– А-а, - рассмеялась она. - Умение шить?
– Нет, жалость.
– Ради этого сообщения вы и звоните? - уже без смеха спросила она.
"Сообщения". Это о жалости, которая дороже красоты, энергии и грации... Есть-таки у корреспондентки верховая лошадь с седлом, стременами и этими... шпорами.
– Звоню, чтобы рассказать случай. Лет десять назад я отстал от поезда и очутился без денег и документов. Знаете, кто меня выручил?
– Кто? - спросила она, уже что-то подозревая.
– Простофили и ротозеи.
–
– И не спросили ни документов, ни справок, - перебил он. - Поверили на слово.
– Вы что ж, оправдываете простофиль?
– Да это же хорошие люди с открытой душой! - прорвало Рябинина.
– Странно слышать от следователя...
– Вам бы в статье воспеть этих людей, которые отозвались на беду незнакомого человека!
– Извините, но учить меня не стоит, - отрезала она. Рябинин перевел дух, хотя он не взбирался на гору, а говорил в трубку чуть повышенным тоном. Тяжело задышала и корреспондентка, словно только что соскочила со своей лошади.
– Я напишу официальное письмо главному редактору, - сказал Рябинин.
– Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.
– А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища - хитрюгу или простофилю, - я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи... Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, - это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадет нужда запечатывать ее, как и пропадут враги душевной простоты.
И з п о с т а н о в л е н и я с л е д о в а т е л я. ...Учитывая вышесказанное, а также руководствуясь пунктом 2 статьи 5 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, постановил: уголовное дело в отношении гр. Калязиной Аделаиды Сергеевны прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я-то прекратил. Прекратит ли она?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вера Михайловна вышла из автобуса и свернула в парк. Магазин открывался поздно, в одиннадцать, и она взяла за правило гулять полчасика в любую погоду.
Июнь пришел неожиданно - он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не придерживаясь четкого календарного деления: тухнут метели, сникают морозы, растворяются в солнце снега, перестают бежать и блестеть воды, и зеленой дымкой начинает покрываться черная земля и остолбеневшие за зиму деревья... Июнь же вдруг: выйдешь в солнечный день на улицу, а кругом лето. Бог весть откуда взялись крупные листья, взметнулись травы и взъярилась жара. Еще утро, десять часов, а солнце уже припекает.
Вера Михайловна пошла березовой аллеей. Она глубоко вдыхала тот непередаваемый запах, который идет от берез в начале июня. Ей казалось, что такой воздух исцеляет, хотя он и не лесной. В последнее время Вера Михайловна чувствовала какую-то тяжесть в груди. Может быть, стоило пойти к врачу, но она не считала эту тяжесть болезнью. Возраст, возраст стучался в грудь своей намекающей дланью. Все-таки пятьдесят лет. Из них тридцать в торговле, все на нервах, все на криках...
– Тени, тени, тени!
Вера Михайловна отпрянула от небольшой женщины, которая вроде бы появилась ниоткуда, из кустов жасмина. Черные, с сиреневым отливом волосы; смуглое высушенное лицо; темная шаль с глуховато-красными разводами. Цыганка.
– Купи тени для очей, блондиночка! - сказала она в лицо Вере Михайловне, блестя своим черным цветом, как ворона на солнце...
– Какая же блондиночка? - благодушно отозвалась Вера Михайловна, не убавляя спокойного шага. - Жизнь сединой выбелила.
Цыганка поняла, что эта женщина теней не купит. Она спрятала куда-то под шаль цветные коробочки и засеменила рядом, пританцовывая:
– Давай погадаю, а? Всю правду скажу, как на ладонь выложу.
– Всю правду? - улыбнулась Вера Михайловна.
Цыганка воспрянула, забежав вперед:
– Ай, красавица, зачем не веришь? Все скажу, ничего себе не оставлю. А если правду не скажу, копейки мне не давай.
Время еще было. Солнце грело радостно и ярко. Березовый воздух пился со вкусом. И не болела грудь. Почему же не погадать?
– А сколько возьмешь?
– Зачем обижаешь, красавица? Ничего не возьму, сама дашь, если не пожалеешь...
Вера Михайловна отошла на край аллеи и протянула цыганке левую руку. Гадалка схватила кисть, завертев ладонь так и этак, высматривая ей одной ведомые линии.
– Вот тебе и космос с кибернетикой, - усмехнулся проходивший парень.
Вера Михайловна слушала цыганку с безразличным лицом, показывая, что все это лишь развлечение, позволительное в нерабочее время. Казенный дом, бубновый король, недальняя дорога... Да у кого в жизни нет казенного дома и недальней дороги? Она гадалке не верила, ни одному слову не верила, и лишь на всякий случай, почти неосознанно, допускала в ее предсказании крупицы правды. Вот так и с богом - не верила, но благоговейно посматривала на иконы и купола: мало ли что?
Цыганка понизила голос и заговорила значительно, с каким-то таинственным намеком:
– Стоишь ты, красавица, у дорогого блеска и сама блестишь от него. А блеск тот каменный жарче золота. Цари от него слепли, начальники от него глохли, простые люди от него помирали. Красавица ты моя, хочешь - плати мне монету звонкую, а хочешь - уходи, но и тебе плохо будет от того блеска каменного. Так плохо, красавица, что кончаю я гадать, нельзя дальше...
Вера Михайловна испугалась; испугалась посреди парка, меж людей и при ясном дне. Она торопливо вытащила рубль.