Долгое дело

Родионов Станислав Васильевич

–  Да?

–  Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

–  А еще можешь?

–  Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро

целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

–  К чему ты все это рассказываешь? - спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.

–  К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.

–  Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.

Она показала, сколько это - вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком - встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.

–  А раньше о любви ты думал иначе, - догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.

–  Наверное, поумнел.

–  Тогда лучше бы не умнел.

–  Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды...

–  Раньше любовь была для тебя священна.

–  Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.

–  Для меня священна даже ее капля.

–  Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет...

Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном - о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.

Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней - пока еще не поздно.

–  Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить...

–  Об этой самой? - перебила она.

–  Да, черт возьми, об этой самой!

–  Извини, ты мешаешь читать.

Она раскрыла книгу - "Последняя любовь". Рябинин вскочил... В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.

–  Слушаю.

–  Следователь Рябинин? - официально спросил женский голос.

–  Да.

–  Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят: "Какая нелепая смерть". А покажите мне другую, покажите мне лепую!

Рябинин сидел у одной стены, Петельников - у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.

–  Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, - сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.

–  А сардельку давали? - поинтересовался инспектор.

Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил...

Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв - с упреками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегченно вздыхали - как гроза прошла.

–  Что же у нас есть? - наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.

–  А ничего!

–  Вам она что-то сказала...

–  Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель...

–  Дочка?

–  Мать с ней на эту тему не говорила.

–  Другие продавцы?

–  Ничего не знают.

–  Фальшивка что?

–  Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.

–  Сама изготовила?

–  Вряд ли, скорее какой-нибудь любитель.

–  Итак, мошенница опять уходит? - удивился прокурор.

–  Почему же мошенница? - еще больше удивился инспектор. - Убийца она, а не мошенница.

–  Что же будем делать?

Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким-то елейным голосом инспектор:

–  Сергей Георгиевич знает.

–  А если провести у Калязиной обыск? - тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.

–  Нельзя, - сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. - Для обыска нет законных оснований.

–  Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдешь, - заметил Петельников.

Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у ее кровати - сегодня утром ее уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинен значительный ущерб...