Долгое дело
Шрифт:
Рябинин мельком глянул на часы - восьмой. Лида задержалась на работе. Ну да, у них отчет. Поэтому и в поле не поехала.
Слова... Он удивленно, как потерял что-то важное, остановился посреди кухни. Где же его слова? И тогда откровенная и поэтому обидная мысль пришла, растолкав все другие...
На работе, с приятелями, дома он избегал громких и значимых слов. Избегал и тех, своих, вымученных, выстраданных и спрятанных в душевные тайники для чего-то серьезного, главного, может быть, исторического. Обходился намеками, шутками, недосказанностями, как разбогатевший нищий копейками. И как этот нищий был спокоен за свое будущее,
Рябинин посмотрел на часы - восемь. Этот отчет...
Он ткнул пальцем в клавишу приемника. Скрипка, нервная и одинокая скрипка, она даже с оркестром кажется одинокой. Мендельсон, первый концерт...
И сразу подступило нескончаемое одиночество, начавшееся давно, в детстве. Дошкольником его частенько оставляли одного, включив для веселья радио. Почему-то всегда - наверное, в то время еще не было эстрады передавали классическую музыку. Почему-то всегда на высочайшей ноте страдала скрипка. С тех пор, где бы она не заиграла, щемящее одиночество входило в него вместе с ее звуками. Теперь же вошло сразу и легло на душу, которой, может быть, этой скрипки сейчас и не хватало.
Уже половина девятого.
Он пошел на кухню, подальше от музыки и от одиночества. Нужно попить чаю - чай от всего излечивает и все прогоняет. Он уже взял спички, когда увидел на стуле хозяйственную сумку. Лида же с ней уходила на работу...
Рябинин кинулся в маленькую комнату, в шкаф-костюм, в котором она была утром, сиротливо висел на плечиках. Так. Лида пришла, переоделась и ушла. Она не на работе. А где? Ведь могла позвонить - он весь день сидел в кабинете.
Теперь к одиночеству прибавилось какое-то звонкое напряжение. Она не на работе. А где? Мало ли где. У подруги, по делам, в магазине... В лучшем зеленом платье? Да мало ли что может случиться... Допустим, приехала делегация эфиопских геологов и Лиду попросили надеть лучшее зеленое платье и посидеть на приеме. Или коллега защитил диссертацию, и ее попросили надеть зеленее... Почему же не позвонила? Уже десять.
Он распахнул окно, выходящее в сквер, где широко открывалось июльское небо. И отрешился от всего человеческого, потому что природа застелила взгляд...
Солнце только что зашло. Небо тоннейшей и нежнейшей бирюзы, до прозрачности, до исчезновения цвета, который к горизонту все-таки исчезал, переходил в желтизну и, все накаляясь, примыкал к земле уже темным, перекипевшим золотом. На этом небе жили остатки растерзанного ветром облака: у горизонтного золота бежали узкие ярко-алые ленты, выше двигались вытянутые бордовые сугробы, а над головой повисли уже обессиленные от движения и цвета бледно-сиреневые клочки...
Рябинин, наверное, полчаса смотрел в это небо-ковер, которое менялось на глазах: тух горизонт, темнела бирюза и растворялись остатки облаков. Подступала ночь. Он нехотя закрыл окно, возвращаясь на землю.
Подступала ночь - половина одиннадцатого. Неужели Лида забыла, как он волнуется? Неужели у нее не кольнет сердце? Не выдумал ли он ее, Лиду?
И промелькнуло, исчезая...
...Мы никогда не страдаем по человеку - мы страдаем по идеалу...
Не включая лампы, при том свете, который еще остался у июля, от белых ночей, Рябинин вскипятил чай и начал пить мелкими торопливыми глотками, словно заливал ими то звонкое напряжение, которое все росло. Он же дурак. Мало ли что могло произойти. Кто-нибудь заболел, куда-нибудь послали, где-нибудь задержали, откуда-нибудь не пошел транспорт...
Вкрадчивый щелчок замка почти испугал. Вор. Кому ж еще таиться?.. Вор осторожно переступил порог и включил свет, распуская запах духов, долетевший до самой кухни. Лида. И он сразу понял, что ничего с ней не случилось и была она не по делам. Тогда бы не таилась.
Рябинин вышел в переднюю, жмурясь от яркого света.
– Почему сидишь в темноте? - спросила она беззаботным и слегка уставшим голосом.
– Это все, что тебя интересует?
– А что меня должно еще интересовать? - удивилась Лида, облегченно сбрасывая туфли.
Рябинин имел хорошее, не испорченное вином и табаком, обоняние. К духам примешивался какой-то запах, который удивил его, будучи еще не определен. Вино, пахло дорогим алкоголем.
– Где же ты была? - видимо, невнятно спросил он.
На концерте.
– На каком концерте?
– На эстрадном.
Вино сухое, скорее всего - шампанское.
– Одна? - удивился он, выпячивая это удивление: нельзя одной ходить на концерты.
– Нет, не одна.
– С Валентиной?
– Нет, не с Валентиной, - зевнула Лида.
Дальше был тот вопрос, который он хотел задать и до которого не мог опуститься. Впрочем, он уже опустился. "Где ты была?" Нет, с частичкой "же", которая придала вопросу лишь удивление: "Где же ты была?"
– Ты его не знаешь, - ответила Лида на тот вопрос, до которого он не мог опуститься.
– Кого "его"?
– С кем я ходила на концерт.
– И ты говоришь об этом спокойно? - тихо спросил Рябинин.
– Разве что-нибудь случилось?
Теперь она, как показалось ему, выпятила свое удивление.
– Но ведь ты впервые была в театре без меня...
– Надо когда-нибудь начинать.
Она хотела пройти в ванную, но Рябинин загородил путь:
– Давай немедленно поговорим.
– Я устала, да и пьяна...
Лида опять зевнула, прошла бочком и закрылась в ванной, оставив запах шампанского, шоколада и пряных восточных духов.
Полтора часа назад он видел пронзительной красоты небо. При чем здесь небо? Ну да, оно было похоже на счастье, это расцвеченное небо... А до неба или после него была исчезнувшая мысль. О чем она? Ну да, ведь исчезнувшая.
Пронзительно завыл душ. Кто там, в ванной комнате? Какая-то незнакомая женщина прошла туда и включила воду... А где же Лида?
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сердцем чувствую, что меж нами пролегло какое-то недоразумение. А если какая-то глупость? Тогда это страшно, тогда у нас не хватило ума. В конечном счете любовь уходит не из-за повседневности, не из-за наших недостатков, не из-за трудностей и не из-за ссор... Глупость ее разъедает, как рыжая ржа. Ведь только глупец может позволить недостаткам, повседневности, трудностям и ссорам разъесть любовь.