Долина бессмертников
Шрифт:
Максар лежал на траве, пытаясь улыбаться дрожащими губами, но в глазах его, округлившихся от боли, был страх. При виде отца он попытался приподняться.
— Лежи! — хрипло сказал Бальгур, спрыгивая с коня.
Ощетинившаяся черным оперением стрела торчала в правой стороне груди. Она угодила в щель между защитными накладками, пробила толстый кожаный панцирь и погрузилась в тело на четверть своей длины.
Бальгур, старый воин, с первого взгляда понял, что рана не смертельна, и на миг остановился, переводя дыхание.
— Лежи! — повторил он, берясь за стрелу, и резким движением вырвал ее из тела. Не обращая внимания на хлынувшую кровь, Бальгур снял с сына панцирь и, вынув из поясной сумки рог с вязкой массой из кровоостанавливающих трав и тарбаганьего жира, замазал рану.
— Увезите его домой, — негромко распорядился он, поднимаясь с колен и ища глазами главного табунщика. Окружающие замерли, ожидая, во что выльется ярость князя. Табунщик растерянно топтался поодаль.
Не сводя с него глаз, Бальгур взял стрелу, извлеченную из тела Максара.
— Если твои кони не умеют уходить от стрелы, то, может, ты сам умеешь это делать! — прогремел среди мертвой тишины гневный голос князя.
Все понимали, что князь прав: послать воинов в битву на необученных конях — вина непростительная. Наказание одно — смерть. Понимал это и табунщик. Но тут в дело вмешался Максар.
— Отец! — слабым голосом воскликнул он. — Я вино ват сам, я забыл, что надо отпустить поводья!
Тишина, глубокая и без того, стала пронзительной, как бы звенящей от напряжения. Происшествие представало теперь в совершенно ином свете: если юноша действительно держал в момент выстрела поводья в руке, то конь, подчиняясь воле всадника, и не должен был уйти из-под стрелы.
Бальгур медленно опустил лук и повернулся к сыну.
— Это правда?
Максар кивнул и, закрывая глаза, бессильно откинулся на руки воинов.
Бальгур поманил рукой старого табунщика и, когда тот приблизился, властно приказал;
— Садись на этого коня!
И все повторилось: сделав большой круг, гнедой жеребчик снова несся к Бальгуру, а князь опять натягивал лук, целясь во всадника, но на этот раз конь, поймав приближающийся свист, резко шарахнулся в сторону, и стрела ушла в пространство.
— Виноват мой сын, — сказал Бальгур подскакавшему табунщику и, чуть помолчав, спокойно распорядился: — Следующую сотню сюда!
Испытания лошадей продолжались до позднего вечера. Когда в сумерках Бальгур вернулся в кочевье, ему доложили, что его дожидается гонец.
— Откуда он? — хмуро спросил князь.
— Он этого не говорит, — отвечали нукеры. „Верно, из ставки шаньюя“, — решил Бальгур и, проходя в свою юрту, бросил:
— Пусть ждет! А как чувствует себя Максар? Узнав, что сын спокойно спит, он велел подавать ужин. Бесшумно забегали прислужники, расставляя на низеньком резном столике кумыс, спрессованные в толстые лепешки сушеные пенки, блюда с кровяными колбасами и вареным мясом.
Облегченно вздохнув, князь сбросил с себя тяжелый дорожный пояс, панцирь и остался в шелковых шароварах и короткой замшевой рубашке. Шесть с лишним десятков лет, прожитых на этой беспокойной земле, давали себя знать — ныли старые раны, ломило суставы, тело охватывала слабость, словно бы туманом заволакивая все перед глазами.
Князь ел неохотно, подолгу задумывался, глядя в огонь, горевший посреди юрты. Пора бы уже, кажется, начинать отходить от дел, потихоньку передавать управление родом в руки семнадцатилетнего Максара. Однако Бальгур чувствовал, что дела его в этом мире еще не окончены, что остается последнее и самое, наверно, главное из отпущенного ему небом. Пять лет прошло с тех пор, как хунны перешли Великую степь и Бальгур привел свой род на новые земли. Невысокие, поросшие лесом горы перемежались здесь обширными равнинами, пригодными для пастбищ, дичь — и мелкая, и крупная — водилась в изобилии. Приволье… — что еще нужно человеку? Успокоиться бы Бальгуру, зажить без тревог, глядя на то, как крепнет род, мужают новые поколения, как тучнеют и множатся стада. И разум подсказывает: „Время, время уходить на покой…“ Но нет, не хочет низойти покой в сердце старого князя. В беспокойных, по-старчески чутких своих снах он снова и снова пересекает равнины Великой степи, и опять перед ним — Иньшань, молчаливый свидетель полузабытого детства, беззаботной юности, первой и такой давней любви, праздничных скачек, битв и побед. В человеческих ли силах забыть это? Но родину, землю предков, придется отвоевывать объединенными силами двадцати четырех родов. Предстоят сражения с сильным врагом, быть может, даже не с одним. Кто сможет собрать силы всей Хунну, как полный выпуск стрел, в один колчан?
После той облавы, когда кабан убил под ним коня, Бальгур не раз задумывался о Тумане. С высоты шестидесяти с лишним лет, прожитых в нескончаемых тревогах, он все же разглядел и понял его, понял, что Тумань со своим миролюбивым характером оказался шаньюем в нужный момент — когда требовалась уступчивость. Безумная храбрость была бы тогда равносильна самоубийству. Что ж, Тумань сделал свое дело, спас народ. Чувство враждебности постепенно уходило из души старого князя. Вглядываясь же в будущее, Бальгур видел: в предстоящей войне, которая с перерывами будет длиться, возможно, десятилетия, Туманю места нет. Он годился быть спасителем, но не годится быть мстителем!.. Модэ? Бальгур снова и снова вспоминал рассказ Гийюя о казни нукеров, отказавшихся стрелять в княжеского коня, и сомнения, зародившиеся еще тогда, охватили его с новой силой. Слепое повиновение… Бальгур предчувствовал, что Модэ, став во главе войск, конечно же отвоюет земли и воздаст за обиды, даже если ради этого придется положить всех воинов до последнего. Что ж, быть похороненным в родной земле рядом с предками — не о том ли мечтает сейчас и сам он, старый князь Бальгур? Значит, Модэ… Но ведь на ней, на земле предков, надо еще и жить кому-то, надо, чтобы и над его могилой, когда придет время, кто-то мог совершить необходимые жертвоприношения. Иначе зачем нужна земля, хотя бы и родная?..
Князь вздохнул, отрешаясь от своих дум, и распорядился убрать ужин, к которому почти не притронулся. Он уже было поднялся, предвкушая желанный отдых после утомительного дня, когда нукер напомнил про гонца.
— Ладно, зови, — неохотно разрешил Бальгур и опустился на место, заранее начиная испытывать сильное раздражение.
Нукер ввел гонца, подбросил в огонь топлива и молча удалился.
— Князь Гийюй, предводитель рода Лань, шлет привет и пожелание здоровья князю Бальгуру! — неожиданно услышал князь сказанные вполголоса слова и против воли задержал дыхание. „Наконец-то! — мелькнуло у него в голове. — Неужели… начинается?“
Гонец в почтительной позе стоял у входа, ожидая разрешения начать говорить. Однако, как бы ни подстегивало его нетерпение, Бальгур не спешил, ибо не к лицу родовому князю суетность и торопливость. Только выждав приличествующее время, он сделал знак: „Говори!“
— Князь Гийюй, западный чжуки и предводитель рода Лань, ожидает князя Бальгура в ставке шаньюя.
— Это все?
— Все. Князь Гийюй сказал, что этого достаточно.
— Да.
Легким кивком головы князь отпустил гонца и хлопнул в ладоши, призывая стоявшего снаружи у входа нукера.
— Утром я еду в ставку шаньюя, — сказал он вошедшему воину. — Со мной пойдут все охранные сотни. Пусть будут готовы!..
Ставка шаньюя напоминала обложенный врагом военный лагерь, ибо ее сплошным кольцом охватывали поставленные впритык друг к другу огромные кочевые кибитки. Мало того — было еще и наружное кольцо, образованное юртами шаньюева тумэня. Юрты эти стояли через равные промежутки на расстоянии менее полуполета стрелы друг от друга, возле них расхаживали караулы, горели костры, сидели и лежали воины. Вне этого двойного ограждения оставалось обширное пустое пространство, за которым, словно взяв ставку в осаду, расположились юрты и кибитки прибывших сюда родовых князей.