Долорес Клейборн

Кинг Стивен

– Ладно, ладно, – бормочет, – ничего страшного…

Мак-Олифф обернулся ко мне и хотел повторить вопрос, только я ему не дала: к тому времени я уже успела бы до десяти сосчитать.

– Нет, – говорю, – не слышала. Так ведь в проливе люди начали сигналить и орать, как только солнце на ущерб пошло.

Он выждал, не скажу ли я еще чего – такой у него приемчик был: молчать, чтоб человек сам себя в ловушку загнал, – и тишина между нами прямо зазвенела. Я руки на сумочке держу – пусть звенит. Он на меня смотрит, я на него.

«Ты у меня заговоришь, баба! – твердили его глаза. – Ты мне скажешь все, что я хочу услышать… и два раза, если я захочу!»

А мои глаза отвечают: «Фигушки, дружочек. Можешь сидеть и сверлить меня своими

голубыми гляделками, пока в аду на коньках кататься не начнут, но ни единого слова от меня не дождешься, пока сам рот не раскроешь и не спросишь».

Вот так мы почти целую чертову минуту вели поединок на глазах вроде как, и под конец я начала слабеть, меня все больше тянуло сказать ему что-нибудь, пусть хоть: «Разве мамочка вас не учила, что пялиться на людей неприлично?» Но тут Гаррет заговорил – а вернее, его живот. Просто выпалил длинным таким пу-у-ууууу…

Мак-Олифф поглядел на него, весь скривившись, а Гаррет вытащил перочинный ножичек и принялся выскребать грязь из-под ногтей. Мак-Олифф вытащил записную книжку из внутреннего кармана своего шерстяного пиджака (шерстяного – это в июле-то!), заглянул в нее, а потом убрал назад в карман.

– Он пытался вылезти, – наконец сказал он, будто сообщил, что у него деловое свидание.

А мне будто кто-то вилку вогнал пониже спины, где меня Джо полешком огрел, но я и виду не подала.

– Да ну? – говорю.

– Именно, – говорит он. – Ствол колодца выложен камнями (только вместо «а» он, Энди, «о» произнес, у них ведь все «о» да «о»), и на нескольких мы нашли кровавые отпечатки ладоней. Насколько можно судить, он поднялся на ноги и начал медленно взбираться наверх, перехватывая руки. Поистине геркулесовские усилия вопреки боли, какой я и вообразить не могу.

– Мне тяжело слышать, – говорю, – что он мучился. – Голос у меня оставался спокойным (вроде бы), но чувствую, подмышки у меня вспотели, и, помнится, я испугалась, что пот у меня на лбу выступит или в ямках у висков, и он увидит. – Бедный Джо!

– Вот именно, – говорит Мак-Олифф, а его маячные глаза опять сверлят и вспыхивают. – Бедный… Джо. Я полагаю, ему удалось бы вылезть, хотя он бы вскоре умер. Но да, я уверен, что он мог бы выбраться из колодца. Однако нечто ему помешало.

– Что помешало? – спрашиваю.

– У него был проломлен череп, – сказал Мак-Олифф. Глаза у него горели по-прежнему, но голос стал ласковым, как кошачье мурлыканье. – Между его ногами мы обнаружили большой камень. Он был залит кровью вашего мужа, миссис Сент-Джордж. И в этой крови мы обнаружили несколько фарфоровых осколочков. Знаете, какое объяснение я им нашел?

Раз… два… три…

– Вроде бы этот камень разбил ему не только голову, а еще и вставную челюсть, – говорю. – Грустно это. Джо она очень по вкусу была, и даже не представляю, как Люсьен Мерсье без нее придаст ему пристойный вид для похорон.

Когда я это сказала, губы Мак-Олиффа расползлись, и я хорошо разглядела его зубы. Обе челюсти свои. Он, думается, хотел изобразить улыбку, только не вышло. Совсем не вышло.

– Да, – говорит и показывает мне оба ряда ровненьких, аккуратных зубов до самых десен. – Да, я тоже пришел к такому выводу. Это осколки его нижней вставной челюсти. Так вот, миссис Сент-Джордж, нет ли у вас объяснения, каким образом этот камень мог поразить лицо и голову вашего мужа в тот момент, когда он почти выбрался из колодца?

– Нету, – говорю. – А у вас?

– Есть, – отвечает. – Подозреваю, что кто-то вывернул этот камень из земли и бесчеловечно и преднамеренно обрушил его на откинутое молящее лицо вашего мужа.

После этого никто ничего не сказал. Хотя мне-то, Бог свидетель, хотелось вскочить и крикнуть: «Это не я. Может, кто-то это и сделал, но только не я!» Но не могла: опять я была в ежевичной чащобе, только на этот раз чертовых колодцев в ней пряталось не сосчитать.

Но я молчала и только смотрела на него. И чувствовала, как меня опять пот прошибает, а руки так

и сжимаются. Но тогда бы ногти побелели… и он бы заметил. Мак-Олифф создан был замечать такие вещи. Еще была бы щелочка, чтоб упереться в нее этими его маячными глазами. Я попробовала подумать о Вере, о том, как бы она на него поглядела – как на кусок собачьего дерьма на туфле, – но только это вряд ли бы помогло: уж слишком его глазенапы в меня впивались. Прежде она словно была тут рядом со мной, а теперь вот никого в комнате не было – только я и этот аккуратненький шотландский доктор, который наверняка воображал себя эдаким частным сыщиком из журнальных рассказов (позже я узнала, что на побережье его заключения уже отправили в тюрьму больше десятка людей), и меня все больше тянуло открыть рот и брякнуть что-нибудь. А самое главное, Энди, я понятия не имела, о чем. И только слушала, как часы на столе Гаррета тикают – гулко так.

И я сказала бы что-то, но тут заговорил человек, про которого я и позабыла вовсе. Гаррет Тибодо. Таким быстрым, тревожным голосом, что мне ясно стало: он тоже больше не мог терпеть этой тишины. Подумал, наверное, что она так и будет тянуться, пока кто-нибудь не завизжит, чтоб найти облегчение.

– Послушайте, Джон, – говорит он. – По-моему, мы согласились, что Джо, если он ухватился за этот камень и повис на нем всей тяжестью, сам мог его выворотить и…

– Да прикуси же язык! – заорал на него Мак-Олифф пронзительным таким побитым голосом, а мне сразу полегчало. Минута эта позади осталась. Я знала, и, по-моему, коротышка шотландец тоже знал, что теперь конец. Будто мы с ним сидели вместе в темной комнате и он щекотал мне лицо вроде бритвенным лезвием… а тут неуклюжий старый полицейский Тибодо споткнулся, ударился о подоконник, и – раз! – вверх со стуком взлетела штора, комнату осветило солнце, и я увидела, что лицо-то мне перышко щекочет.

Гаррет пробурчал что-то, по какому праву Мак-Олифф на него орет, но доктор на него никакого внимания не обратил. Обернулся ко мне и сказал:

– Ну так как же, миссис Сент-Джордж? – жестким таким голосом, будто загнал меня в угол, да только мы уже оба знали, что это не так.

Ему оставалось надеяться, что я допущу какую-нибудь промашку… Но мне-то надо было о трех детях думать, а когда есть у тебя дети, научаешься осторожности.

– Я вам сказала все, что знаю, – говорю. – Он напился, пока мы дожидались затмения. Я сделала ему бутерброд – думала, может, он протрезвеет немножко, да ничего не вышло. Он все ругался, потом схватил меня за горло, стукнул раза два, ну я и ушла на Русский луг. А когда вернулась, его не было. Я подумала, что он отправился куда-то с одним из своих дружков, а он уже в колодце лежал. Думается, пошел к шоссе напрямик. Или даже меня искал, чтоб извиниться. Вот этого я никогда не узнаю… да, может, и к лучшему. – Тут я опять в него вперилась. – Вам бы самому такого немножко хлебнуть, доктор Мак-Олифф.

– Обойдемся без ваших советов, сударыня, – говорит Мак-Олифф, а пятна у него на щеках еще ярче пылают. – Вы рады, что он погиб? Отвечайте!

– Какого черта, – говорю, – это имеет к тому, что с ним случилось? Господи Иисусе, что же вы за человек!

Он ничего не ответил, только взял трубку в руку – а она немножечко дрожит – и давай ее опять раскуривать. Больше он вопросов не задавал – последний вопрос в этот день мне задал Гаррет Тибодо. Доктор Мак-Олифф про это не спросил, потому как важности тут никакой не видел. А вот для Гаррета это важно было, а для меня так еще важнее, потому как для меня, когда я выйду из городского управления, ничего кончиться не могло, а в некоторых смыслах должно было только начаться. Этот последний вопрос и мой на него ответ очень даже важны были, потому как одно дело – суд и совсем другое, о чем женщины через заборы переговариваются, пока белье вешают, или мужчины в лодках толкуют, пока перекусывают в море, привалившись к рубке. В тюрьму тебя всякое такое не упрячет, а вот в глазах города вздернет на виселицу.