Дом Аниты

Лурье Борис

— Бобби! На, лизни мочу! Пей, глотай — я так хочу. И давай, нюхни мой зад — вот дорога прямо в ад! Но ты же не будешь трогать маленькую девочку за писю?

Она села на вершине холма и раздвинула ноги. Я вдохнул сладостный младенческий аромат, а она обернулась, схватила с земли ветку и безжалостно огрела меня по заднице.

От неожиданной боли я непроизвольно перевернулся. Тогда она прицельно ударила по больному члену.

Я взвился от новой боли и покатился с дюны, а девочка закричала:

— Анита, Анита! Этот грязный пес хотел

меня избить! Этот грязный самец пытался меня полизать! Этот раб хотел дотронуться до моего чувствительного органа. Этот старый развратник, злой старый пердун… На помощь! Маленьким девочкам нынче грозит опасность! Он обходится со мной, как с обычной шлюхой.

Я лег у подножия холма, надеясь, что боль отступит, и тут увидел на вершине странного мальчика, который на животе полз к девочке. Она раздвинула ноги, откинулась на локти и приподняла бедра. Мальчик начал лизать ее со знанием дела.

— Хорошо, Бобби! — застонала она. — Хорошо. Теперь быстрее. Быстрее, Бобби…

Вскоре мальчик залез на девочку, как при обычном половом акте. Он качал и качал, а она рявкала:

— Быстрее, Бобби, быстрее! А теперь кончи мне в пизду! Кончай! Приказываю тебе кончить!

Тем временем я почувствовал, как сладкие ягоды творят чудеса с моим животом. Целебная сила дотянулась до самых дальних уголков моего тела.

Я почувствовал, как меняюсь, — я будто мирно избавлялся от прежней личности, выходил из нее — так снимают с себя и отбрасывают заношенное пальто. Я перевернулся на теплом мягком песке и собрался вздремнуть.

Но девочка не оставляла меня в покое. Затрясла меня за плечи. Дернула за нос.

— Ах ты несчастный раб, — сказала она. — Корова! Отброс общества. Я хочу с тобой играть, и ты должен лизать мне писю. Дай мне свой член, Бобби, я высосу его досуха. Тогда ты придешь в чувство. Иди сюда, Бобби. Сюда!

Пока девочка отдавала эти приказания, мой член машинально ожил. Я уже хотел было встать, выпрямиться перед ней в позе раба.

Но, вместо того чтобы обхватить член и ритмично задвигаться в ритуале самоудовлетворения, мои руки ударили девочку по лицу, а когда она упала на песок, я начал безжалостно пинать ее ногами.

Девочка заплакала и заверещала, как поросенок, которого ведут на убой:

— Я буду твоей рабыней, Бобби! Я буду твоей рабыней!

Это остудило мой пыл.

— Ты сломал мне ребра! — заорала она. — Шовинистская сволочь! Ублюдок! Я не буду твоей рабыней, не буду. Анита, я буду твоей рабыней, Анита-аааа!

Только благодаря высшему Провидению, что меня направляло, я в эту минуту не сошел с ума.

Я мучительно разрывался между тем, к чему меня подталкивало изнутри, и кошмарной виной, что обрушивалась на меня морем камней{157}.

Я даже пригнулся, словно камни сыпались на меня взаправду, руками прикрыл голову. И пустился наутек.

— Возьми меня с собой, Бобби, пожалуйста! Я буду твоей рабыней! — закричала девочка, и я оглянулся. Клянусь, у нее было Анитино лицо.

Я

побежал к «Бирманской дороге». Но тут появилась она — позади меня ковыляла крохотная старенькая Анита. Сморщенная, согбенная старушка едва поспевала за мной, держась за ребра.

— Твой отец наказывает тебя? — закудахтала она. — Проклятый женоненавистник! Женоненавистник! Матерененавистник! Мамолюб! Возьми меня с собой, Бобби, я буду твоей рабыней!

На «Бирманской дороге» меня остановила пухлявая гологрудая баба в серебристых штанах, с развевающимися на ветру белокурыми волосами:

— Я Дженис Джоплин!

С ней были музыканты в диковатых нарядах.

— Я пришла сюда, чтобы спеть тебе песню свободы — «Ядро на цепи»!..{158} Если после этого ты все равно захочешь остаться Слугой Бобби, я больше никогда не буду петь… Итак, слушай!

Я стал слушать, но музыканты, хотя они извивались и тряслись, не извлекли из инструментов ни единой ноты. Ни звука не слетело с губ женщины, хотя она согнулась пополам от напряжения и рвала на себе волосы.

В конце концов Дженис и ее группа в изнеможении повалились на землю. Я тоже улегся на песчаной «Бирманской дороге». Вырыл ямку для головы и закопался в песок.

Прошло много времени. Я был уверен, что Дженис ушла вместе с группой. Но затем отчетливо расслышал сквозь песок ее надрывные, безумные завывания, что терзали мои барабанные перепонки. Высунув голову из песка, я зашагал обратно на пляж, где оставил своих товарищей.

Старая девочка с лицом Аниты бежала впереди.

— Хороший Бобби, хороший Бобби, молодец, Бобби! — ободрительно напевала она. Волосы ее вновь стали белокурыми, черты лица — прежними. — Ты хороший мальчик! Но пока ты не вернулся на службу, трахни меня! Или полижи! Никто не хочет меня, потому что я юная. Потому что я некрасивая.

Я помчался во весь опор, чтобы побыстрее добраться до пляжа. Но силы оставили меня, и бежать я больше не мог; я перешел на сбивчивый, усталый шаг. Член опять заболел, хотя больше не кровоточил. Меня тошнило, кружилась голова.

«Неужели это оно и есть?» — мысленно спросил я себя самого. Вот, значит, каково это, когда ты неизлечимо болен? Выжат подчистую, голова легкая, и такая слабость, что тебя можно повалить одним пальцем.

Вот, значит, каково это — умирать? Смертью слуги? Смертью собаки, сбитой на шоссе?

Небо посерело, и я уже был не на Файер-Айленде. В другом месте — на мрачном, плоском, зеленом европейском просторе, в преддверии конца.

Очнувшись, я увидел, что Альдо и Фриц по-прежнему стоят лагерем на пляже. А вдалеке за мостом, который вел в Нью-Йорк, пролегала дорога к возможной свободе.

— Пошли со мной, Бобби, — сказала девочка. — Ты справишься. Твоя Госпожа Джуди Стоун скоро придет на пляж, она тебя вылечит.

Я поковылял — сначала прихрамывая, а затем увереннее. Наконец я добрался до лагеря, где Альдо и Фриц радушно встретили меня и осторожно уложили на песок.