Дом для внука
Шрифт:
Уютное. Здесь т. Щербинин успокоится, здесь хорошие хозяева, село старое...»
Щербинин положил блокнот на тумбочку рядом, разделся, закурил и лег в кровать. Запись Курепчикова была точной, подробной, раздражало только постоянное «тов.» перед фамилией.
— Вы почему, Курепчиков, перед моей фамилией пишете «тов.», а перед другими не пишете?
Курепчиков вскочил, как солдат, вытянулся, покраснел. Дядя Вася стал собирать и укладывать шашки.
— Это называется подличаньем, лакейством, рабьей психологией, Курепчиков. Вам ясно?
— Так точно, товарищ Щербинин.
— Так точно!.. — Щербинин глубоко затянулся, отвел голую худую руку с папиросой
— Он от чистого сердца, Андрей Григорьевич, — заступился дядя Вася за Курепчикова. — Уважает тебя, выделяет. Я тоже вот к тебе с уваженьем.
— Вот, вот, с этого все и начинается. Ты-де начальник, мы тебя уважаем, почитаем, выделяем, относимся по-особому. А мне не надо по-особому, надо одинаково со всеми.
— Люди-то не одинаковы, — сказал дядя Вася. — Сам же говорил, что Хватов дурак и подлец. Как же я буду одинаково и тебя и его звать и почитать. Не буду, не могу. Эх, Григорьич...
— Чего ты эхаешь, защитник, ложись спать, разговорился!
— Мне что, я лягу, а только напрасно ты парня. Он хороший, смирный, к тебе всей душой, молиться готов на тебя, а ты к нему задницей — не так угодил.
Курепчиков разделся и лег на соседнюю кровать. По другую сторону укладывался дядя Вася.
Напрасно он их обидел. Курепчиков смирный, неглупый парень и, судя по записям, чувствует людей. И дельный: записал лишь самое характерное. Но нельзя же быть таким робким! Где робость, там и неискренность, угодничество, подлость. Вот Ким на этот счет молодец, все видит и никому не спустит, даже родному отцу. «Цет, я с тобой не поеду, — сказал он. — Для инспектирования колхозов и одного Щербинина достаточно, а для тебя — я не секретарь. Ссориться лучше дома». А как с ним не ссориться, если он и в грош не ставит мою работу? «Мелкие дела». А сам бросил Москву для этого, известный журнал.
Может, и правда все это — мелкие дела: поездки по колхозам, ссоры с председателями, заседания? А что не мелкое? Вся жизнь состоит из этих мелочей, все приходится делать.
Щербинин достал из брюк на спинке стула папиросы, закурил и взял с тумбочки недочитанный блокнот. Курепчиков и дядя Вася спали.
П
Уезжать из Уютного не хотелось. Старое это село в две сотни дворов было в самом деле уютным даже осенью. А летом здесь словно зона отдыха. Серединой села бежит среди тальника и раскидистых верб речка Веснянка, прямо у околицы начинается смешанный хвойно-лиственный лес, с другой стороны — ровные квадраты полей в зеленых заборчиках защитных лесопосадок. И дорога километров на шесть профилированная, с гравийным покрытием. Хорошая дорога, прямая, с ровными бровками, кюветом по бокам, с ограничительными столбиками.
И порядок в колхозе был отменный. Скорее всего потому, что председательствовали здесь настоящие хозяева: в колхозе — домовитый и знающий экономику (вырос из счетоводов) Иван Ванин (прозвище Два Ивана), очень осторожный и неуступчивый; в сельсовете — рассудительный старичок Сутулов, занимающий этот пост с 1929 года. «Ты что же, так никуда из Уютного и не отлучался?» — спросил его Щербинин в прошлом году, во время первого посещения. «Отлучался, — сказал Сутулов с сожалением. — На войне был целых три года. Ну, правда, жену оставлял за себя, она у меня бедовая — и в школе не бросала учить и сельсоветскую работу вела».
...Хорошая гравийная дорога кончилась, на кочкастом, разбитом осенью и окоченевшем проселке сильно
Лес давно кончился, вокруг чернели вспаханные пустые поля, редкие неуютные прутья защитных полос, потемневшие от осенних дождей соломенные скирды. Дул холодный ветер, солнце закуталось в серые лохмотья низких облаков, из которых сорилась мелкая снежная крупа.
Следующими на пути были малые бригадные деревеньки Арбузиха, Дынька и Пташечки. Первые две в давнее время славились бахчами и снабжали весь уезд арбузами, дынями, тыквой — на их буграх больше ничего не росло. С организацией колхозов они стали сеять зерновые, преимущественно рожь, но сносные урожаи получали один раз в пятилетку, и колхозы пришли в упадок, в деревнях осталось по два десятка дворов. Пташечки — деревенька в прошлом вольная, отходническая. Здешние мужики с прилетом первых скворцов разлетались на заработки: кто грузчиком, кто бурлачить на Волгу, кто по мастеровому делу — стекольничать, ремонтировать и класть печи, плотничать. Сейчас в ней осталось двенадцать дворов и четверо трудоспособных, которые работали в кошаре на 600 овец. Щербинин здесь встретил знакомого еще с времен коллективизации старика Сапканова, покурил с ним, пока Курепчиков «брал материал» у овцеводов, узнал, что старик потерял всех четырех сыновей на войне, — хорошие были плотники! — похоронил старуху и сейчас живет у старшей снохи в няньках: она второй раз вышла замуж, а яслей здесь нет, ее родители померли. В коллективизацию Сапканов был активистом.
Таких деревень в районе насчитывалось десятка полтора, надо их переселять на центральные усадьбы колхозов, иначе не выживут. Электричества нет, магазин не выполняет плана по выручке, в начальной школе девять учеников, содержать клуб и библиотеку дорого, убыточно, а не содержать — они одичают здесь.
Обедали в Больших Оковах — старом селе, основанном, как и соседние, в восьми километрах, Малые О.ковы, каторжанами еще при Петре 1. Тогда это был лесной край, каторжане осваивали Заволжье, много лесов свели под пашню, остальной ушел с годами на топливо и жилье, и сейчас вокруг была голая, изрезанная оврагами степь, а Большие Оковы и располагались по берегам оврагов, голых, весной и осенью непроходимо грязных.
Столовая райпотребсоюза, небольшая, на четыре столика, была уютной, но пустой: здесь столовались только рабочие местного кирпичного завода, принадлежащего районной строительной организации, колхозники заходили редко, когда привозили пиво.
Повариха — она была и за официантку — принесла им по тарелке густого борща, котлеты и компот. Больше в меню ничего не было.
Щербинин ел равнодушно, не чувствуя вкуса от частого курения, Курепчиков — жадно, торопливо, как новобранец под взглядом старшины, зато дядя Вася благодушествовал за всех троих. Он вкусно чмокал, облизывал ложку, нахваливал стоящую рядом повариху — молодая, пышная, сдобная, белые руки под грудью, — и рябое лицо его с маленькими хитрыми глазками светилось от удовольствия, от наслаждения. Странным было, что при такой любви к еде дядя Вася оставался маленьким и худым, как подросток. Правда, забот у него было много: вечно большая семья, лучший кусок детям, а теперь. — внукам.