Дом для внука
Шрифт:
Щербинин повернулся на бок, Глаша всхрапнула и уткнулась ему в грудь.
Счастливая, никаких таких тревог не переживает, никакие особые раздумья ее не мучают. А может, несчастная. Очертила свой мир Хмелевкой и живет в нем, бессонницы не знает. Правда, и Ольга засыпала сразу, едва голова коснется подушки. Всегда удивлялся этой ее способности засыпать сразу после любого возбуждения. Впрочем, была одна ночь, когда она не спала. Самая первая их ночь. Он тогда мгновенно заснул — день был трудный: накануне состоялась сессия исполкома, разверстали дополнительный налог на кулаков и зажиточных середняков,
Но потом хорошей помощницей стала, училась вместе с ним ночами. И первым председателем Хмелевского колхоза стала... Ах, Ольга, как же мы жить-то дальше будем? Как сейчас? Ничего не исправишь, не забудешь, не вычеркнешь. И Кима мы не поделим, поздно его делить. И рядом с тобой сейчас Балагуров, а здесь — Глаша, добрая простушка Глаша, которая уже не представляет жизни без меня. Вот родит мне сына или дочь, а у тебя уже есть дочь, балагуровская ваша дочь, и будешь ты украдкой звонить мне, поздравлять с праздником и желать самого-самого... счастья. Зачем? Или для того, чтобы и я тебя украдкой, воровски поздравлял и желал счастья?
Нет, мы пришли в этот мир не комедию ломать, не грехи отпускать друг другу. Не будет примирения, и прощения не будет — один раз живем. Да если бы и второй пришлось, не уступил бы я ничего из прошлого, вот разве на Глаше не женился бы. И ни на ком не женился бы, один остался. Тогда Ким быстрее пришел бы ко мне. Но он и так придет, рано или поздно, но придет, если уж от вас он ушел. Мой он, весь мой, а эту шелуху я отобью, чего бы мне ни стоило. Такой искренний и горячий человек найдет дорогу ко мне, только ко мне, больше ему некуда. Межов вот уже пришел, но и он еще побарахтается в сомнениях, поищет несуществующий пятый угол. Надо ускорить это созревание, политическое их взросление. А как ускорить, как?
Вспомнились опять поездки по колхозам, потомок народников-просветителей Градов-Моросинский, дельный практик Смирнов, в чем-то сомкнувшийся с ним, бесхозяйственность и равнодушие колхозников в Хлябях, Больших Оковах, Хомутери. Да, тут нужны конкретные дела, убедительные результаты.
Щербинин с грустью заметил, что устало кружит на одном месте, вокруг одних и тех же вопросов, мысль буксует, и Начинает болеть голова. Но это, видимо, от вина. Не надо было пить вино после водки, вообще не надо выпивать, никогда он не был расположен к спиртному, в праздники только не отказывался, но и праздники можно провести без рюмки, пора, седьмой десяток. А Ким пьет, как воду, и пьет слишком часто, недалеко и до алкоголизма, если не остановится...
Щербинин увидел Кима в луговой пойме, подумал, что это сон, обрадовался ему и тому облегчению, которое наступило, когда он увидел Кима с деревянными вилами в руках, а видение не пропадало, и он уже не думал, что это сон, потому что сам он стоял рядом с сыном и тоже подавал на омет, а неподалеку сгребали сено Ольга, Глаша и
— Ты же умер, — сказал он Семену, — откуда ты взялся?
— Воскрес! — засмеялся Семен, разворачивая лошадь.
— А мою мать там не видел? — спросил Щербинин.
— И мать видел и отца — в раю оба. А помещик Бурков в аду. Он хотел в рай пролезть вместе с Вершковым, да апостол Петр не пустил. Ты, говорит, эксплуататор.
— А Вершков в раю? — рассердился Щербинин. — Это же его сыновья мою мать сожгли, и меня он топором чуть не зарубил.
— Ему амнистия вышла, — сказал Семен. — С неделю побыл в аду, а потом апелляцию написал всевышнему, и перевели в рай. За страдания. Тебя, говорит, ссылали, ты искупил вину, два раза не наказываем.
Щербинин возмутился небесному беззаконию и хотел сказать, что этот вопрос он пересмотрит на сессии райсовета, но тут Ким показал на тучу, тяжелую, лиловую тучу, перепоясанную белым пенистым рукавом:
— Давай довершим, отец, а то пропадет сено.
И с омета Чернов с Якой кричали о том же.
Щербинин подцепил на вилы чуть не всю копну, которую привез Семен, но поднять не мог, позвал сына:
— Ким, помоги, не видишь, что ли?
— А мне кто поможет? — огрызнулся Ким и рывком поднял навильник, понес к омету, но не удержал и уронил его на спину отцу.
Щербинину стало душно, тяжесть пригнула его к земле, он не мог разогнуться и сбросить со спины сено не мог, ноги дрожали от напряжения, а сверху кричал Яка:
— Быстрее, быстрее, чего копаетесь!
— Сними хоть половину, — попросили хором Юрьевна и Глаша.
— Половину можно, — согласился Ким и снял вилами часть копны с правой стороны.
Стало еще хуже, тяжелее, Щербинина повело влево, и он падал и не мог удержаться.
Глаша проснулась от его хрипенья, вскочила, повернула его на спину:
— Андрюша, Андрюша, очнись, родной, что с тобой?!
Щербинин не отозвался, хрипел, неподвижный, безгласный.
Глаша нашарила впотьмах выключатель на стене, включила свет.
Щербинин лежал с перекошенным лицом, потный, белый и- хрипел, выдувая пену на посиневшие губы. Глаша испуганно подула ему в лицо, как захлебнувшемуся цыпленку, взлетели надо лбом седые его волосы, но Щербинин не отозвался, не откликнулся. Глаша в отчаянии стала хлестать его по щекам, чтобы привести в чувство, потом кинулась за нашатырным спиртом, сунула пузырек ему под нос, ничего не добилась, бросилась к телефону.
Дежурная сестра из больницы долго выспрашивала ее, не понимая со сна, что случилось, потом сказала, что сейчас пошлет за врачом и шофером, через часик приедут.
— Он же умирает! — крикнула Глаша, но сестра уже бросила трубку.
Врач Илиади приехал через полчаса.
Глаша стояла на коленях у постели Щербинина и дула ему в лицо.
Старый Илиади отстранил ее, завернул Щербинину веко здорового глаза, пощупал пульс, потрогал левую руку и ногу. И сказал непонятное:
— Инсульт.