Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— А тебе-то что? — из-за его спины спросила Люба. — Идет девушка и пускай себе идет, и ты иди.
— А ты не встревай, — ласково сказал Ашот Любе. Так ласково, что она попятилась. — Я тебе не за то деньги плачу, чтобы меня, как мальчишку, вокруг пальца!..
— А ты меня лучше слушай, — огрызнулась Люба. — И приезжай почаще. А то что такое?! Пришел на пять минут, и, здрасти-пожалуйста, побег уже!
— На сколько мог, на столько и пришел, — все так же ласково сказал Ашот, не отпуская взглядом Люсинду. — Хоть на пять, хоть на две, ты знай
Возмущенно бормоча, Люба закрыла свою дверь, и Люсинда моментально оказалась безо всякой поддержки.
Нужно уходить очень быстро. Так быстро, чтобы он не успел ничего сказать. А то хуже будет.
Люсинда ринулась вниз по лестнице, но у самой двери он ее перехватил. Он был небольшого роста, с покатыми плечами, но жилистый и довольно сильный.
— Куда бежишь, слушай? — спросил он, и обезьянья волосатая лапка крепко сжала ее локоть. — Куда торопишься? Свидание у тебя?
— В супермакрет, — сказала Люсинда. — Тете Верочке за тортом.
— Ай, зачем обманываешь?! Нехорошо обманывать!
— Да что мне тебя обманывать! Я правду говорю.
Ашот прищурился. На лысине у него проступил пот, Люсинде было видно, как он блестит.
— Садись, подвезу.
— Да не, не надо, я сама!
Она еще пыталась изобразить дурочку, как-то отвертеться, но уже было понятно, что на этот раз все плохо, гораздо хуже, чем обычно, потому что Ашот разозлен, разозлен всерьез, и Люба что-то там напортачила, а именно она всегда говорила ему про Люсинду — не трогай!
— Садись, говорю, — настойчиво сказал Ашот и тяжело поглядел на нее. — Подвезу.
На улице было совсем темно и ветрено, как бывает в марте, когда зима вот-вот сломается, вот-вот, еще немного, и весна победит, но пока еще не понятно до конца, кто кого, пока еще они борются, и то одна одолевает, то другая.
Боком к подъезду, очень близко стояла какая-то большая машина, Люсинда не разглядела какая, да она и не понимала толком в машинах. Ашот всегда въезжал почти в подъезд — истинный хозяин жизни!
— Давай-давай, иди, иди! — Он крепко держал ее, локоть не выпускал, а Люсинда делала попытки освободиться, пока еще слабые, не слишком настойчивые, потому что понимала — как только она начнет вырываться всерьез, а он всерьез будет ее не пускать, настанет ей конец. Нужно как-то ловко выкрутиться, выйти из положения, быстро придумать что-нибудь, ну, например, что живот у нее болит или что-то в этом роде, но, как назло, ничего не придумывалось, то ли от страха, то ли потому, что она уже сто раз придумывала!
Машина мигнула, щелкнули замки в дверях. Ашот, придерживая Люсинду и косым глазом контролируя каждое движение, подтаскивал ее к двери, а она не шла.
— Да ладно, ну чего ты, чего!.. — бормотал он с сильным акцентом. — Девушка ласковая должна быть, а ты не ласковая, я тебе колечко подарю, только вчера купил, с камушком, специально для тебя купил!..
— Да не надо мне ничего, — яростно пробормотала Люсинда и дернула руку. Затрещала ткань. От неожиданности или потому, что
— Вот и езжай себе, — выпалила она скороговоркой, — а я своей дорогой пойду. Понял?
Лицо у хозяина жизни потемнело, налилось кирпичным цветом, и в свете фонаря это было страшно.
— Ты что? — спросил он и сделал шаг к ней. — Ты что со мной играешь? Со мной нельзя играть! Я с тобой по-честному, а ты со мной как? Проститутка русская! А ну давай в машину, быстро!
— Не пойду, — твердо сказала Люсинда и отступила еще на шаг. Спасительный подъезд был близко, только куда бежать?! Домой?! Она отпирать будет три часа, а на звонок тетя Верочка ни за что не откроет! Звонить соседям? Ничейная баба Фима глуховата, да и толку от нее никакого, Люба, впавшая к Ашоту в немилость, тоже вряд ли ей поможет, а на плановика надежды никакой. Он был круглый, гладкий, носил очки и всех поучал — разве такой спасет!..
— Куда пошла-то? Куда? Куда бежишь? Завтра же ко мне обратно прибежишь, на колени встанешь, чтобы на работу взял! — Ашот говорил и медленно наступал на нее. — Давай полюбовно, говорю же, колечко подарю!
— Да отстань ты от меня, — бормотала Люсинда, — у тебя жена, дети, лысина вон! Чего ты ко мне прицепился?!
— А ты не знаешь, чего? Недотрога, что ли? Так я тебе сейчас покажу, чего!
— Отстань от меня.
— Ну, приди завтра на работу, попробуй только! Садись в машину, быстро, сучка крашеная! Прошмандовка базарная!
От того, что он ее обзывал, у Люсинды загорелись щеки. Хоть она и работала на рынке, а оскорбления всегда были для нее… тяжелы. Никак она не могла привыкнуть.
— Не сахарная, не растаешь! Тебя кто на работу взял? Тебе кто деньги платит? Ты должна отрабатывать!
— Я свои деньги с лихвой отрабатываю! Ты на мне каждую неделю такой навар делаешь!
— Я тебя, суку, сколько лет держу, а расплачиваться когда будешь? За мою доброту? Да стоит мне позвонить только, и тебя менты из Москвы выбросят, б…ь! — И добавил пару совсем уж невозможных слов, а потом кинулся на Люсинду, схватил и поволок.
Она молча сопротивлялась.
От него пахло луком и еще какой-то дрянью, он сопел прямо ей в лицо, выкручивал руки — больно! — и ногой подпихивал ее ноги, так что у нее подламывались колени. Она была высокой и сильной, и у него не получалось ее тащить, и тогда, коротко и страшно размахнувшись, он ударил ее по лицу, по скуле и, должно быть, по глазу, потому что глаз взорвался и потек по лицу, а на том месте, где он был, осталась дырка, и в ней было горячо и невозможно как больно!
От отчаяния и боли Люсинда рванулась и вырвалась, и вбежала в подъезд, но он уже настигал ее, был уже почти рядом, и тогда она увидела веник. Веник стоял в уголке, за дверью. Она схватила веник, повернулась и, почти ослепшая от боли и вытекшего глаза, стала лупить веником по ненавистной смуглой физиономии, по рукам, по всему, куда доставала.