Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Ах да!.. Нужно же было подумать о чем-то важном. О чем-то очень большом и неудобном, что мешает нормально жить, — просыпаешься утром в уверенности, что все нормально, что скоро весна и хорошо бы купить новые джинсы и туфли на каблуке, а потом вспоминаешь, что теперь все по-другому. Все заслонило это большое и неудобное, и невозможно ни обойти его, ни забыть о нем.
В нашем доме убивают людей.
Мрут и мрут, как мухи, сказала ничейная баба Фима.
Олимпиада так устала, что не могла думать, это большое и неприятное покачалось-покачалось, да и упало на нее, и придавило, и теперь она почти не может
Добровольский пришел и сел рядом, на неудобный угловой диван, где Олимпиада пыталась дышать, и открыл компьютер. Олимпиада видела, как двигаются его руки, открывающие серебряную крышку. Компьютер был странный, совсем плоский, серебряный, с яблочком на крышке, которое засветилось молочным светом, когда Добровольский его включил.
Покосившись на нее, он понажимал на кнопки и стал проворно печатать, кажется, по-французски.
Олимпиада смотрела телевизор. Огромный, как озеро, на широченных слоновьих ногах. Может, это телевизор упал и придавил ее и теперь она не может дышать?…
Всхлипнув, она закрыла глаза.
Добровольский печатал и на секунду перестал, когда она всхлипнула.
— Давай я положу тебя спать!
— Нет.
— Тогда, может, чаю дать? С ромашкой?
— Нет.
— Как хочешь.
Сбоку она видела его щеку, заросшую черной разбойничьей щетиной, на ней лежал молочный свет от компьютерного яблочка. Рукава он опять закатал, словно приготовляясь к черной работе, а сам сел печатать на компьютере!
Он ей так нравился, что было перед собой неловко. Вот так бы сидела и рассматривала его, если бы то большое и неудобное не давило на нее, мешая вдыхать и выдыхать.
Но когда он сел рядом, дышать стало легче, как будто он сразу разделил с ней тяжесть. На двоих не так тяжело.
— Не смотри на меня, — буркнул Добровольский, не оборачиваясь. — Ты меня смущаешь.
Олимпиада покорно отвернулась и стала смотреть в телевизионное озеро.
Нет, в пруд. В телевизионный пруд. Озеро не может быть правильной формы, а пруд может. В парке Екатерининского дворца в Царском Селе именно такие пруды — прямоугольные, гладкие, с темной водой, будто перетянутые гладким шелком.
Вот настанет май, и можно на несколько дней поехать в Питер.
Там будет ветрено и очень просторно, как бывает только в Санкт-Петербурге, даже когда по улицам слоняются толпы туристов. Над Петропавловской крепостью будет сиять холодное северное солнце, и голуби на ступеньках Казанского собора будут, треща крыльями, расплескиваться в разные стороны, когда мимо проедет мальчишка на велосипеде. Такси повезет ее, Олимпиаду, по Московскому проспекту, длинному и широкому, таких проспектов почему-то нет в Москве! Когда машина остановится на светофоре, Олимпиада станет таращиться в разные стороны, каждый раз с новой радостью узнавая этот город, его серый камень, его шпили и башни, его сдержанную строгость и простор проспектов и тесноту подворотен и дворов. Когда бы Олимпиада ни приехала в Питер, она каждый раз почему-то обязательно видела целующуюся парочку, словно город так подмигивал ей и говорил, что тут у нас ничуть не хуже, чем в Париже! В прошлый раз парочка целовалась у проходной Кировского завода. Было хмурое холодное утро, прохожие с замкнутыми питерскими лицами спешили по делам, пахло морем и автомобильными выхлопами — немыслимое
Она будет гулять там одна, совершенно одна, наедине с городом и рекой и…
По правде говоря, было бы значительно лучше, если бы там с ней гулял Добровольский.
— А? — спросил он рядом. — Что ты сказала?
Она ничего не говорила, но он, наверное, услышал ее мысли.
— Ты любишь Петербург? — бездумно спросила Олимпиада.
— Да, — ответил Добровольский, не отрываясь от клавиш. — Очень. А что? Мы туда уезжаем?
Олимпиада промолчала.
Телевизионный пруд залился ярким светом, и в нем открылась сцена, а на сцене появились какие-то беспечные люди в блестящих нарядах. Олимпиада стала смотреть на людей.
Добровольский снял с груди телефон — мотнул бычьей шеей — и положил его рядом с компьютером, и опять застучал по клавишам. Мобильник протестующе пискнул.
— Ну? — спросил Добровольский у телефона. — Чего тебе не хватает?…
— Мне? — удивилась Олимпиада, поглощенная зрелищем блестящих девушек. Они громко пели, махали гривами и почему-то то так, то эдак оглаживали свои бюсты, хотя песня была вовсе не про бюсты, а про часики и стрелочки. Олимпиада все пыталась понять, при чем тут бюсты, и это ей никак не удавалось.
— Нет, телефону, — задумчиво сказал Добровольский и опять застучал по клавишам.
Олимпиада вдруг заинтересовалась:
— А что ты делаешь?
— Отправляю файл. Помощнику, в Женеву.
Он вдруг засмеялся и крепко потер ладонями лицо, на миг оторвавшись от компьютера.
— Он, бедный, уже три раза спрашивал, чем я занимаюсь в России! Он швейцарец, и ему кажется, что мои русские корни наконец-то проявились и я сошел с ума.
— Почему сошел?
— Потому что я приехал, чтобы тихо и без лишнего шума закончить дело. Мы готовили его три года! Три! А я вместо этого занимаюсь уголовными преступлениями!
— Дело? — переспросила Олимпиада. — Ах да! Ты же сыщик!
— Я не сыщик, я бухгалтер. Ну, почти бухгалтер.
— Как?! А ты же говорил, что нарком или командарм!
— Нет, не командарм, — сказал он и засмеялся. — Я комиссар финансовой полиции. Я занимаюсь безопасностью счетов, банковских операций и всякое такое. Очень скучно.
— А что за дело?
Он разговаривал с ней, и Олимпиада совершенно забыла о том, что не могла дышать, и забыла, что надо делать над собой усилия и еще как-то соотносить себя с тем большим и неудобным, что было теперь в ее жизни.
— У вас в России был такой бизнесмен, Дмитрий Белоключевский. Он очень известен во всем мире. Помнишь?
Конечно, она помнила! Несколько лет назад его посадили за какие-то грехи, то ли за уход от налогов, то ли за открытие подпольных счетов, то ли за политические амбиции, а компанию «Черное золото», которой он владел, моментально раздергали на мелкие части и растащили. Кажется, это называлось — борьба с олигархами. Он сидел не слишком долго, его пожалели и выпустили, но с тех пор Олимпиада о нем ничего не слышала.