Дом и дорога
Шрифт:
На высоком берегу могила. «Мария Гетман. Погибла в 1941 году». Погибла... Воображение у меня разыгралось: девушка, остров в океане, Арктика, стихия... Там, на севере, в сумерках черных, смотрят на полюс они, уснув среди льдов непокорных...
Оказалось — любовная история. На станции служила метеорологом молодая девушка. Она до безумия, как передают полярники из поколения в поколение, влюбилась в начальника станции. Любовь была взаимной и продолжалась до того дня, пока на станцию не приехала жена начальника, не то радистка, не то аэролог. Девчонка, оставшись одна, ничего не могла придумать, как выпить уксусной эссенции. Вот и все. Банальная, что ни говори, история.
Но есть безысходная горечь в этих страданиях банальных...Представьте эту девчонку за стеной. Как ей было вынести внезапное одиночество, ужас потери, стыд... И еще мне почему-то хочется верить, что начальник станции не был вертопрахом. Слабый человек, он страдал, пытался, наверное, найти выход из этой истории и, быть может, решился бы на разрыв с женой, знай он, чем все кончится.
Такая история. Что же с того, что банальная.
Остров Исаченко
Мы привезли сюда смену зимовщиков. С ними женщина. Она прижимает к груди заботливо укутанную кадку с каким-то растением. Из-под тряпок выглядывают три зеленых листика.
— Что это? — спрашивает капитан. — Хрен?
— Нет, — отвечает женщина. — Это пальма.
— Пальма? Скажи на милость!
Женщина что-то объясняет капитану, но он ее уже не слышит. Они стоят со вторым штурманом и наблюдают за высадкой на понтон.
— На борту надо меньше ковыряться, — угрюмо говорит капитан. — Полтора часа грузились... — Потом, уже другим тоном: — Не задерживайтесь. Начинает работать ветер не тот, который нам нужен.
Снова туман и льды. На полубаке — впередсмотрящий в плаще, наброшенном на ватник. Это Вася Морейченко. Он оглядывается и машет мне рукой. Бороденка его заиндевела.
...Туман. Надрывается ревун. Похоронно звонит рында.
Остров Уединения
В четыре утра, как всегда, смена была на палубе — молчаливые люди в наглухо застегнутых ватниках и штормовках с опущенными капюшонами. Ночью выпал снег. Вся в белом, непривычно чистая «Мста» выглядела елочным пароходиком, нарядной новогодней игрушкой.
Через два часа за легкой пеленой тумана открылся остров. На станциях, какие я видел, домики полярников обычно лепились на вершинах, придавая голым и неприветливым кускам камня обжитой вид. Здесь они прятались между лысых сопок, в глубине узкой долины, и напоминали декорации романтической сказки. Доктор Начинкин сказал мне, что на острове можно было бы поставить «Пера Гюнта» или что-нибудь еще в том же роде. Это была прекрасная мысль, но нам не дали ее развить. Мы везли на берег телок деда Вонифатия. Телки то жались друг к дружке, то шарахались в стороны, сбрасывая в воду тюки с сеном. Мы стопорили ход и начинали вылавливать сено из снежной каши.
Приятно идти с первым плашкоутом. На берегу тебя ждут, выходят встречать, машут руками, улыбаются, кричат. Рядом с полярниками стоит мальчишка лет шести. Я вспомнил, как в Архангельске к нам подошел интеллигентный старичок в узком черном пальто с бархатным воротником и попросил второго штурмана, ведавшего погрузкой, взять велосипед для внука. Сейчас первым понтоном мы везли на остров трехколесный велосипед, не значившийся ни в одном из коносаментов.
Едва мы успели разгрузиться, как остров стало закрывать льдом. Тяжелые грязные льдины шли с севера. Расталкивая их носом доры или бросаясь в обход, мы кое-как добираемся до «Мсты», лезем по обледенелому трапу, поднимаем понтон и торопливо уходим от ледяных полей.
Я просыпаюсь оттого, что на судне включают принудительную трансляцию. В кубрике хрипит динамик: «Через пять минут от борта отходит плашкоут».
Меня это не касается. Наша смена только через два часа. Чего орать, в самом деле! Кому ехать, тот знает. Я закрываюсь с головой, но меня тут же расталкивают: льды! С великой поспешностью мы отваливаем от борта, оставляя тех, кто не успел спуститься на понтон. Интересно, где пропадали эти ловкачи, пока мы набивались в дору?
Высаживаемся. Что же мы привезли на сей раз? Да многое. Сервант, например. Безобразное сооружение, напоминающее одновременно мучной ларь и книжный шкаф. Я знаю кают-компанию, где этот топорный сервант будет стоять, — тесная комната с закопченным потолком. Но, боюсь, даже ее он не сможет украсить.
— Знаете, — смеются полярники, — мы уже полгода пьем чай из консервных банок.
— Зато теперь банки будут стоять в серванте, — говорит повариха.
Бред какой-то! Нам стыдно, словно это мы там, на Большой земле, напортачили с заявками и накладными или как еще они называются все эти бумаги.
— Ладно, — мямлит боцман, — пошарю в кладовой... На судне должна быть посуда.
Остров Уединения был открыт случайно. В семидесятых годах, прошлого века на него наткнулся норвежский шкипер, промышлявший зверя. Координаты этого клочка земли были определены неверно, и экспедиции, направляясь на остров, неизменно его не находили. На картах долго стояла пометка: «Положение сомнительно». Странный остров... А сейчас мы базарим на берегу, ругаем снабженцев. Маленькие посудные проблемы.
На «Мсте» зажгли ходовые огни. Она снялась с якоря и ходит на горизонте какими-то непонятными курсами.
Ветер, угольная пыль, соль. Красные огни костров, свет тракторных фар, и в этом свете — кружение снежных хлопьев. И тут же, рядом с нами, мальчишка на велосипеде. Вцепившись в руль и наклонив голову, он сосредоточенно нажимает на маленькие педали.
Снова шли льды, и снова, как тогда на палубе, во время заката, я испытал трепет перед тяжелым молчанием Арктики и ее ужасающим равнодушием. Картина была такая: грандиозный снежный пейзаж с человеческими фигурами. Но уже по-другому чувствовал я его и иначе думалось мне. Теперь я видел фигуры. Бывшие вроде необязательной деталью пейзажа, они одухотворяли его. Это они, полярники и продрогшие ребята в грязных ватниках, вдохнули жизнь в опасные берега и мерзлые скалы. Мне понадобилось время, чтобы убедиться в справедливости давно сказанных слов: красоты нет в пустыне, она в душе бедуина.
Я забросил свой путевой дневник. Ландшафты перестали меня занимать. Заметив это, я понял, что скучаю по дому.
И вот мы покидаем свою последнюю станцию. Нам вслед летят прощальные ракеты. Минута — и остров пропадает в грязных космах холодного тумана. Прыгает на волне дора с исковерканным планширем. Мы тащим на буксире понтон, привальный брус которого разбит в щепки. Славно послужила нам эта «балалайка».
Гремит брашпиль, выбирая якорь. Кончилась моя Арктика. «Мста» дает прощальный гудок, и до меня доходит, что я уезжаю отсюда навсегда.