Дом и дорога
Шрифт:
Но вот он заговорил о природе, и мне открылась та сторона его жизни, о которой я и не подозревал. Лагунов не просто пересказывал то, что знал или вычитал, он говорил о себе, о своем, он жил. Сидит в пыли и глине, на коленях ссадины, и всегдашним своим ровным голосом говорит: не убивать живое...
Утром нас будит не петушиный крик, а истошные вопли ишака с соседней фермы. Заглушая монотонное воркование диких голубей, они далеко разносятся в предрассветном воздухе и, странное дело, совсем не раздражают меня. Если составить сравнительную таблицу интеллектуальных способностей животных, то ишаки, утверждает Сережа, окажутся впереди хитрецов вроде лисы и других признанных умников. Мне тоже непонятно, почему их считают глупыми животными. Время от времени на раскопе появляются кофейного цвета ослики. Когда подходишь к ним с куском хлеба в руке, ослики доверчиво глядят на тебя красивыми, чуть грустными глазами. Сереже они напоминают умных мальчиков.
Сегодня воскресенье. Впереди — отдых, день без спешки и суеты, долгое, с разговорами, чаепитие в тени складской палатки, большая стирка, купание, тихие беседы при свете костра. Завтрак сегодня будет поздно, можно поваляться в постели.
Но я встаю. Ожидание праздника поднимает меня. Я радуюсь утренней свежести, первым солнечным лучам, воркованию горлинок. Голоса лягушек из пересыхающего ручья вовсе не кажутся мне печальными душами пьяниц и гуляк, как считал Торо. Я представляю эстрадных молодцов, которые пробуют голоса, перед тем как выйти на сцену.
Что-то есть от детства в этих ранних пробуждениях, в ощущении озноба, в запахе ягодного мыла. Память о пионерских лагерях, быть может?
Кусты тамариска с мелкими лиловыми цветами облеплены какими-то птицами. Головы, крылья и хвосты у них черные, а грудки розовато-кремовые. Просто и изысканно. Птицы сидят неподвижно, не раскачиваются, не вертят головами. Они напоминают плотных господ, расстегнувших сюртуки после обеда. Небольшая ослепительно синяя птица с красной грудью пытается удержаться на метелке камыша. Много других ярких птиц. Майны? Сойки? Дрозды? Мне всегда бывает досадно, когда я вижу птиц, деревья и травы, но не могу их назвать. Чувство такое, как будто я сам чего-то лишил себя.
Над поверхностью ручья порхают желтые и сиреневые бабочки, бирюзовые стрекозы, совершенно непохожие на наших. У самой воды черепаха жует травинку. Услыхала шаги, застыла, перестала жевать, втянула голову. Потом успокоилась и не спеша сползла в ручей.
Природа переживала лучшие свои часы, все вокруг радовалось весне — цвели кустарники, порхали бабочки, летали птицы. «Не убивать живое, — вспомнил я Лагунова. — Не гадить, не жечь, не травить...» Русский, выросший в пустыне, он научился ценить живое, потому что знал другую пустыню — желтую, выжженную, мертвую.
Черепаха вылезла из воды и, неловко раскидывая ноги, поползла в кусты. Плакали мои мечты! Не будет у меня пепельницы из черепашьего панциря.
Мы, видимо, идем по чужим следам. Так оно и есть — снова пустой курган! Знакомое чувство дурноты при виде очередной ограбленной могилы. Пора вроде привыкнуть, но во мне опять поднимается злость против грабителей. Злость и зависть к более удачливым коллегам. Они уверенно рыли лаз и точно выходили на погребальную камеру, а мы продвигаемся ощупью, внимательно осматривая каждый камень и просеивая каждую горсть песка.
— Привыкай к разочарованиям, — говорит Верченко. — Такая работа.
По дороге в лагерь или за обедом мы много говорили о кочевниках, и я испытывал что-то похожее на сочувствие, когда думал об их трудной жизни и убогом быте. Но облик древних скотоводов никак не складывался, они оставались бесплотными тенями. Сейчас, стоя над ограбленной могилой, я отчетливо вижу их грубые, заросшие физиономии, жадный блеск глаз, торопливые движения — кладоискатели! Мне кажется, я слышу их тяжелое дыхание. Всю картину натурально заливает лунный свет...
— Переходим на двенадцатый курган, — командует Саша Верченко.
Он достает компас. Мы тянем шнур через центр кургана. Сережа бежит за рейкой. Саша становится у нивелира.
Съемка закончена. Вырубаем лопатами кустики полыни, срезаем дерн, оконтуриваем каменную выкладку. Приходит художница, снимает план. Мы с Олегом вышвыриваем камни и беремся за лопаты.
— На штык, не глубже, — говорит Саша.
Углубляемся на штык, зачищаем площадку, зовем Сашу.
— Еще на штык.
Уже можно различить очертания входной ямы. Снова скребем лопатами, ворочаем камни.
— Осторожней!
Показался свод камеры, сейчас начнется расчистка погребения. Я собираю кирки и лопаты и отправляюсь с Олегом на новый курган. А сюда мы будем приходить теперь только во время перекуров: не показалось ли что?
Жара. Одуряющая, изнурительная жара, которая к полудню становится нестерпимой. Однажды я прочитал фразу «чугунная пята солнца». Она мне показалась вычурной, а сейчас я думаю, что лучше, пожалуй, и не скажешь. «Или разум от зноя мутится...»
Обед в тени машины. Мы давно отказались от консервов, но даже свежая зелень и нежно пахнущий молоком сыр сулугуни не лезут в рот. Вот только чай. У этого зеленоватого, с золотистым отливом напитка тонкий аромат и терпкий вяжущий вкус. Зеленый чай прекрасно утоляет жажду, все мы быстро привыкли к нему.
Впереди еще три часа работы. Олег медленно поднимается с брезента, нахлобучивает шляпу.
— Он совсем спятил, этот Бальмонт: будем как солнце! Надо же додуматься!
Лениво расходимся по курганам. Впереди меня бредут Алина и Пастухов.
— Религиозные представления древних иранцев были связаны с их восприятием природы, — рассказывает Алина.
Я поднимаю голову: выжженная степь, голые горы, белесое от зноя небо. Конечно, этот пейзаж должен был настраивать на совершенно определенный лад. Только здесь мог возникнуть миф о царстве «беспредельного Света», только под этим раскаленным небом мог родиться культ победоносного, воинственного, солнечного Митры — бога света, дня, яркости. Алина утверждает, что именно в этих краях были созданы гимны, составившие священную книгу древних иранцев Авесту, основная идея которой — резкое противопоставление света и тьмы.