Дом и дорога
Шрифт:
— Их здесь много, — сказал наконец Пахомов. — Осенью возле Джаргалант-хана тысячные стада журавлей пасутся с домашним скотом... Местные жители их не трогают.
А потом была уж вовсе литературная птица — лебедь. Я не только никогда не видел лебедей, но даже начал сомневаться в их существовании. Для меня они остались где-то там, в «Слове о полку Игореве». Это была почти условность, метафора — «всплеснула обида лебедиными крылами на синем море...» Но сейчас перед нами на зеркале чистой воды плавала пара настоящих лебедей — ослепительно белые птицы с красиво изогнутыми шеями и чуть приподнятыми крыльями. Тут даже Пахомов бросил свою работу.
Кому довелось однажды увидеть взлетающего с воды лебедя, никогда не забудет этой картины. Быстрые, тревожные повороты головы, затем стремительный разбег, шея вытянута вперед, глубокие и сильные взмахи крыльев и наконец в радужной пыли брызг с торжествующим трубным гласом птица отрывается от воды.
Предвкушение радостных неожиданностей, с каким я приехал на ключи, не покидало меня. Но оно было и тревожным это чувство. Я не понимал, что со мной происходит, что я переживаю. Ладно, красота. Блеск снега, разлитое вокруг сияние, изысканные наряды птиц, грация их танцев... Хорошо. Но ведь даже деловитая возня нырков, их драки из-за корма, верещание в кустах каких-то неизвестных мне птах — все это заставляло сильней колотиться сердце... Впервые так остро я переживал пробуждение природы. Это была воля, счастливый ликующий мир без выстрелов, жизнь без меня. Любая птица казалась здесь чем-то большим, чем была на самом деле.
Мне вспомнился зоопарк. За проволочной сеткой, на вершине искусственной горы, густо забрызганной птичьим пометом, сидел кондор. Табличка сообщала: «Кондор. Семейство американских грифов. Самый крупный представитель отряда хищных птиц. Размах крыльев — 3 м, поднимается до 6 тыс. м. Живет в Андах». Итак, кондор восседал на вершине горы, а под ним копошился болтливый и пестрый птичий мир. Но за металлической сеткой надменный экзотический хищник, этот обладатель многих птичьих рекордов, как бы уже и не был хищником. Клетка отвела кондору его место в индустрии развлечений. Он был деталью реквизита и имел свой инвентарный номер. Я поймал себя на том, что вместе с другими посетителями зоопарка с интересом разглядываю нагловатого и бойкого городского воробья.
Пахомов просверлил на ледовом «мостке» лунку и вручил мне удочку. Пора было приниматься за дело, а я все вертел головой, боясь что-то пропустить, не увидеть, не пережить... Мне вдруг представились солнечные просторы, заселенные свободным веселым зверьем. Так оно и было. Южнее нас, в Гоби, бродили дикие верблюды-хавтгаи, куланы, гобийские медведи-мазалаи. За их судьбу можно было не беспокоиться. Монгольское правительство приняло решение организовать в Гоби заповедник. Он будет создан на территории около четырех миллионов гектаров от гор монгольского Алтая до Восточной Гоби и станет одним из крупнейших заповедников в Азии.
Впрочем, в Монголии охрана природы имеет давние традиции. В древнем своде законов «Халха джирума» упоминаются четырнадцать заповедных мест: Хан-ула, Хогно, Зоргол, Суман и другие.
Мы быстро наловили на уху. Это, собственно, и не походило на рыбалку: непуганая рыба брала охотно. Скоро на льду лежало полтора десятка хариусов и ленков — серебристых рыб с пятнистыми спинами.
Борис оказался прав: после полудня стало задувать.
С северо-запада на нас двигалась стена желтой пыли, низовой ветер нес песок и мелкую гальку. Поляна, где еще недавно танцевали журавли, теперь была залита зловещим светом. Горы на горизонте исчезли.
На зубах у меня скрипел песок.
— Юра, — позвал я Пахомова, — не пора нам?
— В чем дело?
— Холод, ветер, песок...
— Не имеет значения.
Пахомов сидел на корточках и не спеша увязывал рыболовную снасть.
Неожиданно я услышал голоса птиц. Под тяжелым пологом грязных облаков летела пара лебедей. Я мгновенно забыл о своих недомоганиях. Вот только что все, было мрачно, тяжело, все давило, и вдруг точно свет — две белые птицы.
Природа заставляет нас забывать о маленьких наших неудобствах, учит любить мир, который нам не принадлежит. Она дает нам уроки бескорыстия и широты. Мы по-другому видим свою жизнь, когда рядом существует живой мир, полный света, красок, птичьего пения.
...Лебеди летели крыло к крылу и негромко переговаривались.
Снова дорога.
В холодном рассеянном свете сумерек гаснет день. Мы сворачиваем к двум одиноким юртам на склоне холма. В первой нас встречает высокая темнолицая старуха. Она как будто смущена. Я трогаю железную печку рукой и тут же осознаю всю неуместность своего жеста — печь холодна. Совсем смутившись, хозяйка подбрасывает в топку кизяка и разжигает огонь.
Мы испытываем неловкость от своего вторжения. Спокоен один Пахомов. Он степенно беседует с хозяйкой, качает головой, смеется. Можно подумать, что Юрий Афанасьевич в гостях у любимой тещи. Да, рассказывает старуха, она живет одна, но в соседней юрте сын-доктор с золовкой, она сходит, предупредит... Да, эта юрта холодная, она привыкла...
Хозяйка выставляет угощение — плоские пересушенные кусочки творога, какие-то хлебцы и в фаянсовой чашке лакомство, о котором я уже наслышан, — молочные пенки.
Незаметно хозяйка исчезает и скоро возвращается: нас ждут. Она справилась со своим смущением и теперь почти весела. Приезжим будут оказаны подобающие почести.
Докторская юрта была совсем другой: ковровые дорожки, кровати, застеленные атласными покрывалами, швейная машина, транзисторный приемник. Яростно гудела печка.
Скоро появился доктор. Он был в новом кафтане с застежками на боку и в гутулах — мягких сапогах с загнутыми носками.
— Сайн байна у, — говорит Пахомов.
— Здравствуйте, — улыбается доктор.
За его спиной толпятся соседи.
— Пришли поговорить, — снова улыбается доктор, кивнув на своих знакомых. — Не всякий день увидишь здесь новые лица.
Подали чай. Я принял чашку двумя руками, как меня учили, с поклоном. Так в Монголии выражают признательность хозяину дома. Чай был очень крепкий, с молоком, на поверхности плавали золотистые пятна жира. Я не без паники сделал первый глоток. Вкус вкусом, но действие напитка я оценил очень скоро. Дело в том, что к концу дня я начал скисать. Двое суток на колесах, короткий отдых, быстрая смена картин — путешествие такого размаха оказалось мне не по плечу. Две чашки чая вернули меня к жизни. Будь благословен монгольский чай! Рецепт этого напитка (чай, молоко, жир, соль, иногда — немного поджаренного пшена) — не результат гастрономических изысков. Вековой опыт кочевников был его автором. Такой чай (или похожий на него) пьют в горной Азии, во всех странах с резко континентальным климатом. Он мгновенно снимает усталость и незаменим на высоте, зимой, во время вынужденных ночевок в снегу.