Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного

Черепанова Ирина Юрьевна

Опыты 1908-1914 годов, да и позднейшие, вполне подтвердили его убеждение. Метод „мордобития“ и „шельмования“ он применил ко всем против него бунтующим: к группе на Капри у М. Горького, к группе школы в Болонье, к группе „Вперед“ в Париже и т. д., и все эти большевистские группы с „уклонами“ под его ударами, в конце концов, развалились, и их участники, за исключением очень немно­гих (непокоренным из видных большевиков оказался лишь Богда­нов), возвращались в „отчий дом“, где Ленин радушно принимал покаявшихся, предавая полному забвению их бунт и, точно ничто не произошло, восстанавливал с ними нормальные личные отноше­ния».

3. Амбивалентное отношение к людям вообще: «Ленин с дет­ских лет был „командиром“. С 1890 года за ним и около него уже целая политическая

свита. В течение своей жизни он был в хороших отношениях, по меньшей мере, с сотней лиц, но только с двумя — с Мартовым и Кржижановским — на очень короткое время был на „ты“. Вне политического и теоретического единомыслия, вне дело­вых отношений у него ни с кем, кроме родных, особенно с сестрой Маняшей, не было прочного душевного, эмоционального контакта. Строжайшее правило, которое сформулировал себе Ленин осенью 1900 года, после глубоко потрясшего его столкновения с Плехано­вым: „...надо ко всем людям относиться без сентиментальности, надо держать камень за пазухой“ — осталось у него на всю жизнь, он всегда был настороже. Всегда недоверчив. Всегда с опаской сле­дил, нет ли у его окружения, его товарищей каких-либо уклонов от системы идей, им разделявшихся. Его ожесточенная борьба на II съезде партии в 1903 году за такой, казалось бы, пустяк, как „параграф 1-й“ устава партии (определение о принадлежности к партии), не может быть понята, если не знать, что он хотел в фор­мах организации установить „осадное положение“ (его слова), не позволяющее проявляться в партии никаким уклонам.

Несмотря на его глубочайшее недоверие к людям, к нему тяну­лась масса людей: он, несомненно, обладал неким таинственным магнитом. Бухарин даже говорит— „исключительным обаянием“.

После Октября 1917 года за этим притяжением к Ленину— ес­ли в нем покопаться поглубже — стояло чувство благодарности к тому, кто вытащил из низов наверх тысячи самых маленьких людей и в качестве членов господствующей партии поставил на важные посты управления государством.

Расходясь с кем-либо теоретически или политически, Ленин обычно порывал с ним всякие личные отношения. „Все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю, и с филистимлянами за один стол не сажусь“, — сказал он мне в конце нашей последней встречи.

Моральными качествами своих товарищей Ленин никогда не интересовался. Кржижановский рассказывает, что в Сибири, когда в присутствии Ленина о ком-нибудь говорили: „он хороший чело­век“, Ленин всегда насмешливо спрашивал: „А ну-ка скажите, что такое хороший человек?“ По словам того же Кржижановского, он с полнейшим равнодушием относился к указанию, что „то или иное лицо грешит по части личной добродетели, нарушая ту или иную заповедь праотца Моисея“. Ленин в таких случаях... говорил: „Это меня не касается, это Privatsache“ (частное дело), или „на это я смотрю сквозь пальцы“.

Относясь индифферентно к морали, Ленин под „хорошим чело­веком“ разумел выдержанного марксиста, ценного, на взгляд Лени­на, партийца, революционного боеспособного человека, очень по­лезного его партии, а потом, после 1917 года, нужного и полезного руководимому Лениным государству».

Например, «А. Д. Цурюпа, бывший вместе с Рыковым и Каме­невым главным помощником Ленина в последние годы его жизни, часто болел и все-таки продолжал работать. Ленин, видя, что такая работа через силу не может продолжаться и окончательно выведет из строя этого ценнейшего работника, прислал ему следующую за­писку: „Дорогой Александр Дмитриевич! Вы становитесь совер­шенно невозможны в обращении с казенным имуществом. Предпи­сание: три недели лечиться!.. Ей-ей, непростительно зря швыряться слабым здоровьем. Надо выправиться!“

Термин на протяжении лет меняется: удостаивающееся внимания лицо называется то „партийным имуществом“, то „казенным имуще­ством“, но суть отношения к человеку остается одной и той же. Не нужно апеллировать к товарищеским чувствам или сочувствию к бо­леющему человеку, раз забота о нем диктуется в глазах Ленина гораз­до более важным мотивом... Смотря на Самойлова, Цурюпу и многих других, как на партийное, казенное имущество, подлежащее бережению и заботам, Ленин, с утилитарной и потусторонней точки зрения и с теми же практическими выводами, смотрел и на самого себя: он то­же был партийным, казенным имуществом, притом самым ценным из всех подобных имуществ, принадлежащих коллективу. В этом пункте грубейшая утилитарная самооценка Ленина переплеталась с грубо атеистической по внешним признакам, а по своей натуре религиозной верой в свою предназначенность — быть орудием свершения великих исторических целей».

4. Нескрываемая меркантильность (странная «хитреца Василия Шуйского»): «Хитрые люди о своей хитрости не говорят, ее прячут, а Ленин открыто преподавал своим товарищам: нужно уметь идти на „всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, со­крытия правды“. У него это логически связывается с убеждением — цель оправдывает всякие средства, а такое убеждение он усвоил от Чернышевского еще в Кокушкине в 1988 году. В область денежных дел Ленин всегда вносил „хитрецу“, „умолчание“, „сокрытие прав­ды“, и эти приемы, в деликатной форме, он допускал и в сношениях с родными. Во времена „Искры“ (1901-1903 годы), с целью побу­дить товарищей „тащить“ со всех сторон деньги в партийную кассу, Ленин, скрывая правду, пугал их, что касса пуста („жить нечем“) и „Искра“ накануне финансового краха...

Оригинальность Ленина в том, что в его самооценке отсутство­вало столь обычное и у многих больших людей мелкое самолюбие, самолюбование. А всего этого было изрядное количество, напри­мер, в Троцком, после Ленина виднейшей фигуре Октябрьской ре­волюции. Троцкому не было и 48 лет, когда он начал писать авто­биографию, с тщеславием рассказывать о своей жизни и совер­шенных в ней революционных подвигах.

Ничего подобного этому тщеславию не было у Ленина, но у не­го было нечто другое и неизмеримо большее. Он непоколебимо ве­рил, что в нем олицетворяется идея и участь Великой Революции, что только он один обладает верным знанием, как вести револю­цию, обеспечить ей успех, и поэтому-то ему, всевидящему водите­лю, нужно сохранять и оберегать свою жизнь.

Вопросом — почему „только он один“ обладает безошибочным знанием — Ленин вряд ли когда занимался. Вера в свою избран­ность и предназначенность вошла в него с давних пор и по своей психологической сути она подобна вере, что жгла душу Магомета, когда тот гнал арабов на завоевание мира. При всем своем грубом материализме и воинствующем атеизме — Ленин все-таки своеоб­разный религиозный тип. На поддержку себя он смотрел как на поддержку революции, а при таком понимании — цель оправдыва­ла все средства и, следовательно, хитрости, сокрытие правды умолчания, слезливые или пугающие письма (гибну! жить нечем! тащите побольше денег!) делались приемами законными, естествен­ными, не могущими вызывать никакого осуждения».

Так же амбивалентен В. И. Ленин и в ряде других проявлений. «Если бы заснять фильм из повседневной жизни эмигранта Ленина в пределах его правил, привычек, склонностей,— получилась бы картина трудолюбивого, уравновешенного, очень хитрого, осто­рожного, без большого мужества, трезвейшего, без малейших экс­цессов мелкого буржуа.

Однако это только одна половина Ленина. А вот если бы па­раллельно с первым, „немым“ фильмом, заснять другой, с записью звуковой, передающей то, что проповедует Ленин, то, что чистень­ко, аккуратненько он заносит на бумагу (без писания, сводящегося к наставлениям, команде, приказам, директивам,— он не мог бы жить), предстанет феномен, бьющий своей противоречивостью. Этот трезвый, расчетливый, осторожный, уравновешенный мелкий буржуа далек от уравновешенности. Он считает себя носителем аб­солютной истины, он беспощаден, он хилиаст. Он способен дово­дить свои увлечения до ража, от одного ража переходить к другому, загораться испепеляющей его самого страстью, заражаться слепой ненавистью, заряжаться таким динамитом, что от взрыва его в ок­тябре 1917 года будут сдвинуты с места все оси мира. Две души, два строя психики, два человека — в одной и той же фигуре. Как Фауст Гете, он мог бы сказать о себе: Но две души живут во мне. И обе не в ладах друг с другом.