Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного

Черепанова Ирина Юрьевна

Столь личностное отношение к человеку, а не к возглавляемой им организации, противоречило социалистической традиции и эти­ке марксистско-ленинской партии, в арсенале ценностей которой существовал только авторитет партии, но отнюдь не ее лидера. Черты русского национализма и псевдорелигиозной окрашенности, какую приобрел культ Сталина, объясняются тем, что Сталину уда­лось оживить мощные древние инстинкты народного духа, оказав­шиеся подавленными после ликвидации царизма и запрещения пра­вославной церкви. В отсутствие этих символов веры народ получил новый объект для почитания — не партию, но государство с его единовластным правителем, преемником царей, и наследником Ле­нина и революции. Фигуры самодержавных правителей прошло­го— таких, как Петр I и Иван Грозный — обладали в России не­обыкновенной притягательной силой, становясь объектами покло­нения и для Сталина, и для рабочих и крестьян этой страны, запол­няя пустоту, зиявшую между правительством и народом. С началом Великой Отечественной войны Сталин,

который для многих был просто именем и изображением, стал средоточием чувств патрио­тизма и национальной гордости, своего рода чудотворной иконой: с его именем миллионы шли в бой и на смерть. Такая эволюция куль­та Сталина еще больше сближает его с мифом Гитлера, и в том, и в другом случае налицо — стремление к поклонению, заменяющему религиозное, тоска по Мессии, принимающем облик Вождя, жажда спасения, а не готовность решать проблемы. Ян Киршоу отмечает, что еще в 1932-1934 годах в сознании немцев наметилась тенденция воспринимать фюрера отдельно от его соратников по партии: нача­ла действовать легенда «если бы только фюрер знал». Расправа с Ремом была воспринята как свидетельство готовности Гитлера дей­ствовать со всей решимостью в случае, когда от фюрера не удалось более скрывать вероломство СА, обманувших его доверие. Явление в точности такого же порядка (т. е. стремление снять со Сталина всякую вину за злодеяния якобы свершенные его подручными) на­блюдается в Советском Союзе, причем не только среди крестьян­ской массы, но и среди интеллигенции. Илья Эренбург в своих ме­муарах признается, что думал о Сталине как о неком ветхозаветном Боге, и вспоминает, как во время встречи с Пастернаком, когда повсюду свирепствовали репрессии, тот произнес все ту же фразу: «Если бы он знал».

9. Средства создания мифа. Благодаря современной технике оба диктатора пользовались возможностями, далеко превосходящими те, какие имели в своем распоряжении политические лидеры про­шлого. Как Гитлер, так и Сталин поистине были вездесущими: их лица смотрели на вас с каждого рекламного щита, со стен учрежде­ний, с кадров кинохроники, их голоса звучали по радио, а радио должны были слушать все.

10. Скрытность (недосказанность) мифологической личности. При этом трудно найти в истории другие фигуры, о которых было бы так мало известно с точки зрения их индивидуальной, человече­ской сути, ускользавшей даже от тех, кто работал с ними рядом и соприкасался с ними почти ежедневно. Генерал Йодль — ближай­ший советник Гитлера по военным вопросам, писал своей жене в 1946 году, ожидая суда в Нюрнберге: «Я спрашивал себя: знал ли я вообще этого человека, рядом с которым прожил столько трудных лет?.. Даже сегодня я не знаю, что он думал, знал, намеревался сде­лать; мне известно лишь, что я сам об этом думал или мог предпо­ложить». По мнению тех соратников Сталина, которым удалось остаться в живых — таких как Хрущев, — Сталин был человеком столь же непостижимым, его реакции были непредсказуемы, преду­гадать, прочитать, по внешнему виду его намерения было невоз­можно. Оба диктатора стремились скрыть свою истинную индиви­дуальность, извлекая в то же время максимальные выводы из тех личностных особенностей, какие были им присущи. Успех обоих в политике во многом определялся их способностью так же тщатель­но скрывать от союзников, как и от противников собственные мыс­ли и намерения. Они не только не обнаруживали своих целей или планов на будущее, но и избегали делать достоянием окружающих свое прошлое. (Вспомним, что то же мы знаем и о Ленине). Все по­пытки выяснить какие-то обстоятельства их биографий, найти лю­дей, знавших их в прошлом, были обычно обречены на неудачу, и после прихода их к власти, становились небезопасными. Миф Гит­лера и культ личности Сталина оставались главным стержнем их власти, поэтому все, что могло нарушить стройность официальной версии, пресекалось.

Всячески способствуя популярности создаваемого пропагандой образа, Гитлер и Сталин делали все возможное, чтобы сведения об их частной жизни были недоступны широкой общественности. По­нять их успех еще сложнее, когда становится ясно, что оба банальны и лишены каких-то человеческих чувств.

Итак, если рассмотреть мифологическую роль Бога как корпус суггестивных текстов (условно их можно слить в миф-текст), то этот текст будет характеризоваться следующими особенностями:

1. Неопределенность (недосказанность) самой личности.

2. Наличие у нее чего-то особенного, отклоняющегося.

3. Амбивалентность формы и содержания.

4. Стремление к эмоциональной насыщенности.

5. Ориентация на «мифологическую нишу» массового сознания.

ЧАСТЬ II. КТО ВОЙДЕТ В «ДОМ КОЛДУНЬИ»?

Глава 7. Опасная экспедиция (языковые барьеры личности и их преодоление)

Мир будущего будет миром все более упорной борьбы за устранение барьеров, ограничивающих наш разум.

Норберт Винер

У всех есть мысли сердца,— У льва, у тебя, у змеи. Но — кто эти мысли знает? И — знаешь ли ты свои?

М. Горький

Барьеры бывают разные... Понятие «психологический барьер» употребляется все чаще и чаще, когда речь заходит о взаимоотно­шениях людей, о постижении живой души.

Так, в романе болгарского писателя Павла Вежинова «Барьер» мы сталкиваемся с драмой взаимонепонимания странной девушки Доротеи, умевшей летать и страдающего автора: «Между нами ле­жала какая-то преграда, о существовании которой я раньше не по­дозревал. Может быть, инстинктивное отвращение к болезни, даже когда она не заразная». Характерен диалог, происшедший между главным героем и лечащим врачом Доротеи — Юруковой:

 — А она предлагала вам летать?

 — Нет! — изумился я.— Как это летать?

 — Как птицы, например... Это одна из ее навязчивых идей...Или ее мечта, которая характеризует ее с самой хорошей стороны. Вам никогда не снилось, что вы летите?

 — Нет,— ответил я.

 — А вот мне снилось. Я летала спокойно и свободно, как пти­ца. Над лесами и озерами. Вы думаете, это случайно?

Нет, я не думал, что это случайно. Я полагал, что пациенты оказали на нее свое влияние. Она, наверно, тоже поняла, что пере­борщила, откинулась на стуле...

 — Не пугайтесь незначительных рецидивов, — продолжала она. — И ее тоже не пугайте. Я ее лечила сильными лекарствами. Она все еще как одурманенная.

 — Да, пожалуй, — без энтузиазма согласился я.

 — Это не так уж страшно. Таким образом вы можете заглянуть ей в душу. И вы сами поймете, какая у нее, в сущности, светлая ду­ша. А это большое счастье. Человеческая душа нечто более стран­ное и непостижимое, чем это мог себе представить даже такой писа­тель, как Достоевский. Мы не ведаем ни ее настоящей силы, ни ее ужасающей слабости. Кроме, пожалуй, писателей и психиатров. У них хоть есть возможность время от времени заглянуть в щелочку...

Мы помолчали. Каждого из нас занимали свои мысли и опасения.

 — Я надеялся, что вы меня подбодрите, — произнес я нако­нец. — А вы скорее напугали.

 —А может, это я нарочно! — пошутила она. — Хотя я уверена, что вы никогда не перешагнете барьер.

 — Какой барьер? — встревожился я.

Она поколебалась, потом как бы вскользь заметила:

— Это так, к слову...

Главный герой — композитор — так и не смог преодолеть барьер, понять девушку, которая умела летать. И вот финал, горест­ные размышления о непоправимом: «Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на террасу. Я не посмел взглянуть на небо, на не­взрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну барьера».

И так было всегда. Кто-то делал себе крылья и бросался с ко­локольни (как крестьянский Икар), кто-то выращивал собствен­ные, кто-то мог это хотя бы понять (как доктор Юрукова, окон­чившая, к слову сказать, кроме медицинского еще и филологи­ческий факультет).

Преодолеть барьер — обрести волю.

Но сначала нужно хотя бы осознать, что этот барьер есть и за­хотеть его преодолеть.

Академик Б. Кедров ввел понятие познавательно-психологичес­кого барьера в научно-технической деятельности (ППБ), которое для краткости называет «барьером»: «Мне хотелось бы этим поня­тием выразить двойную роль, которую эти барьеры — „оградительные сооружения“ — играют в ходе работы нашей творческой мыс­ли. Когда хотят создать водоем, то реку перекрывают плотиной. Задерживая воду, она обеспечивает наполнение водоема. Когда же необходимость в водоеме отпадает, роль плотины из конструктив­ной, полезной становится тормозящей поток причиной. Теперь воз­никает необходимость преодоления барьера... с тем, чтобы обеспе­чить дальнейшее движение воды. Применительно к движению творческой мысли нас будет интересовать именно эта, вторая сто­рона дела — преодоление тормозящей функции барьера, вставшего на пути к истине».

Р. М. Грановская и Ю. С. Крижанская рассматривают в своей работе «социальные барьеры», тема которых разработана еще со­всем мало: «Защищая собственные интересы, одни возрастные и социальные группы постоянно навязывают другим свои правила, действуя против их воли: взрослые — детям, мужчины — женщи­нам, белые — неграм, средний слой — низшему, ученые — обывате­лям. Тех, кто отказывается подчиняться этим правилам, превраща­ют в отщепенцев и изгоев. Для этого существуют специальные опе­рации, вынуждающие человека загонять несовместимые с установ­ками среды переживания в подсознание, что бьет по его самооценке и приводит к глубинному конфликту. Но — при этом обеспечивает­ся стабильность общественных отношений». Операция­ми, формирующими социальные барьеры, авторы считают осмея­ние и проверку на социальный статус .

Однако личность может отрегулировать высоту барьеров: «Сталкиваясь с внешней травмирующей ситуацией, недовольный собой и огорченный своими поступками человек может нейтрали­зовать защитные механизмы тремя способами: понизить значи­мость травмирующего фактора („Теперь (в новых обстоятельствах) я смотрю на это по-другому“); повысить самооценку, чтобы на ее фоне влияние травмы было менее болезненным („Для меня это не имеет большого значения“), или понизить значимость неудачных поступков и действий, т. е. изменить систему ценностей так, чтобы некое событие опустилось в иерархии предпочтений, стало лично менее значимым („Не очень-то и хотелось“)».