Дом Леви
Шрифт:
– Ну и что? – пожимал плечами Хейни. – Другие времена, другие обычаи. И не читай мне нравоучения, лучше бы налила суп в тарелку. Молча наполняла она тарелку до краев, и после этого они разговаривали только по необходимости. Пока не пришел день, и мать не захотела подавать суп сыну. Это были дни путча Каппа. Армейские офицеры восстали против республики. Хейни вернулся с фабрики, бросил свой рюкзак на стул.
– Забастовка! – объявил он. – Всеобщая забастовка!
– Ну, а ты? – спросила мать. – Продолжаешь сидеть здесь, в кухне, когда республика в опасности и рабочие демонстрируют на улицах? Годовщина гибели отца в эти дни. Был бы он жив,
Тарелка Хейни стояла пустой.
Хейни вышел с первыми демонстрантами и вернулся с последними. Боролся за республику. Шагал среди со знаменем и пел. Был готов пролить кровь, если бы это потребовалось. В кухне засветились глаза матери: наконец-то она могла гордиться сыном. С радостью наливала она суп в тарелку сына, который вышел спасать республику, идеал его покойного отца. Но дни духовного пробуждения миновали. Жизнь вернулась в прежнее русло. Забастовка закончилась. Генералы были изгнаны, республика спасена от краха, и опять беспомощно стояла перед каждодневными трудностями. Хейни сын-Огня вернулся с демонстрации, свернул знамя, поставил его в угол и отправился в футбольный клуб.
Возобновилось молчание между матерью и сыном, и с ней безмолвная травма старухи. Год за годом, в день поминовения мужа, она обертывала по краям черной бумагой портрет Карла Маркса, который муж повесил в гостиной. Это была единственная память от мужа, который не оставил ни одной своей фотографии. В один из дней мать сдала в наем комнату в квартире. Вернулся Хейни с работы и обнаружил в кухне нового жильца: худого, с впалыми щеками, редкими волосами и болезненным румянцем на лице. Он кашлял и глухо постанывал. Не понравился Хейни с первого взгляда этот дохляк в углу дивана на кухне. Хейни требовал от матери, чтобы квартирант не занимал место на диване.
– Сейчас время большой нужды, – сердито отвечала мать, – долг рабочих помогать друг другу. Квартирант со впалыми щеками не был изгнан с дивана, сидел на нем, согнувшись над книгами и газетами. Глухо вздыхал, и мать Хейни наливала ему сполна суп раньше, чем в тарелку сына. По вечерам мать сидела рядом с квартирантом, и он читал ей из своих книг и газет.
– Политика, – размахивал руками Хейни сын Огня, – политика… Зачем тебе политика? Принесла чахотку в дом, суматоху, нет у меня покоя в собственном доме.
Однажды вернулся в кухню, место на диване было пусто.
– Где твой неудачник? – спросил Хейни.
– В больнице, – сказал мать, – при смерти.
Через несколько дней Хейни пошел с плачущей матерью хоронить квартиранта. Жалость пробудилась к матери, и возле могилы начал он ее успокаивать:
– Слушай, мать, еще будет у тебя радость от сына. Ну, что поделать, милосердная твоя душа, если твой Хейни не любит пустую болтовню. Но если будет какое-то настоящее дело, твой сын будет среди первых.
Пустой стояла комната, пока не явилась Тильда. Однажды она появилась в кухне – кудрявая, с тонкой фигурой, покачивала бедрами. «Как все женщины, – решил про себя Хейни, следя за ней, – ничего в ней нет затрагивающего сердце». И все же, когда она собралась уходить, держа корыто в руках, он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер и всей ее стати, словно это была царская дочь. «Царская дочь, – посмеивался он над самим собой, – отец ее вернулся с войны хилым. Неудачник, дом с множеством детей, а у нее походка принцессы». Думал Хейни, думал, пока однажды не встал с дивана, и поплелся за ней, как пес. Ходил с умоляющим лицом,
– Я согласна. Но я, Хейни… Я не в порядке.
Трудно сказать, понял ли Хейни, что она имела в виду. Он и не очень старался. Не любил лишних слов. Махнул рукой и сказал: «Мне все равно». Когда родился первенец, не спрашивал и не интересовался. Тильда была верной женой и прилежной хозяйкой. И от всех страстей в прошлом ее мире осталось лишь выражение – «Надо чего-то добиться!»
Тильда медленно поворачивается перед зеркалом. Вытягивает одну из кудряшек из-под шляпы и старательно укладывает на лбу. Обновленная шляпа ей нравится, и она радостно обращается к Хейни, стоящему у окна:
– Хейни, я сегодня зашла в магазин Зингер. Там продается швейная машинка на хороших условиях. Только надо внести аванс, а остальное – в небольших месячных выплатах. Если мы немного затянем пояса, Хейни, откажемся от рождественских подарков, будут у нас деньги на аванс. И будет у нас машинка, я добуду работу, и мы, в конце концов, чего-то добьемся.
Но Хейни не поворачивает головы и тяжелым кулаком стучит по подоконнику:
– Забастовка должна грянуть, большая забастовка металлургов.
Тильда бледнеет, снимает с головы шляпу, подходит к Хейни.
– А дети?..
– Я… – говорит Хейни сын Огня, – поддерживаю забастовку.
– Поддерживаешь? – вскрикивает Тильда. – Ты поддерживаешь? Значит, и ты начал заниматься политикой. И мы никогда ничего не добьемся…
– Политика… На фабрике каждый что-то представляет собой. Только я – пустое место. Никто уже не окликает меня – Хейни сын Огня, все смеются надо мной – «Хейни пустое место». Должен и я, в конце концов, быть чем-то.
– Тебя что, дергает, что над тобой посмеиваются? – шепчет Тильда. – Мы ведь поклялись чего-то добиться…
– Первым делом, я должен быть кем-то, а не чем-то, – Хейни упрямо стоит на своем.
Оба на миг выглядывают в окно. По переулку трое детей Хейни бегут за Шенке и вопят, передразнивая его: «Душа моя…»
Проститутки приглашают клиентов в свои норы. Фланеры меряют тротуары вперед и назад, вперед и назад. На тротуаре, напротив дома, стоит мать Хейни и беседует с женщинами. Неожиданно она поднимает голову, и глаза ее, карие и проницательные, упираются взглядом в сына, высокого и черного, в проеме окна.