Дом Леви
Шрифт:
Тильда поднимает голову и уходит. Горбун тянется за ней. Хейни, опустив плечи, посылает прощальный взгляд на скамью, и присоединяется к уходящим.
Переулки, улицы, которыми они идут, полны прохожих: рослых и невысоких, мускулистых и морщинистых лбами, отягченными мыслью, одетых с иголочки и едва прикрывающих тело ветхой одеждой, просящие милостыню и надутые самодовольством, – смешанная толпа, движущаяся в ночи огромного города. Хейни еще идет, опустив плечи, но настроение его улучшается. Тильда с удовольствием изучает каждую женщину, проходящую мимо, от головы до пят. И горбун, свободная душа, плюет в ноги каждого
– Кончай пускать слюну, холера тебя побери, – орет на него Хейни.
– Пришли, – возглашает Тильда, с волнением указывая на швейную машинку в форме добротного красивого столика. – Видишь, Хейни, днем это швейная машинка, а вечером – столик.
– Какое изобретение, – изумляется горбун.
Но Хейни молчит. Случайно скашивает взгляд и застывает: парень и девушка, которые разглядывали витрину соседнего кондитерского магазина, совершили нечто в мгновение ока – парень провел кистью с клеем по стеклу, и оба нырнули в толпу с такой быстротой, что Хейни пришел в себя, миг назад уверенный, что ему это почудилось. Он подбежал к кондитерскому магазину. На стекле витрины красовалась листовка внушительных размеров: череп, одетый в каску, на которой начертана свастика, а под этим – надпись: «Граждане, будьте на страже перед коричневой чумой!»
– Снова политика! – с насмешкой косится Тильда на листовку, взгляд ее зол. Горбун плюет в сторону листовки.
– Что за крики? – напрягает грудь Хейни. – Какая политика! Делают что-то, Тильда, ты что, не видишь?
– Пошли, – говорит Тильда.
Луна-парк массой цветных огней походит на огромный золотой корабль, украшенный лентами света, красного, зеленого, желтого, и он уплывает по морю от сжимающих стенами домов к неизвестным странам. На разноцветных волнах плывут в воздухе качающиеся лодки, взлетают между столбами резко ввысь, в ночное небо. Дикие крики несутся из них, а снизу возносятся звуки оркестра и раскатистые овации, цветные шары порхают и лопаются в воздухе, взрывы огней фейерверка рассыпаются над головами, застывают на миг и исчезают во мгле.
– Заходите посмотреть! За несколько грошей! Чудеса в решете! – ораторствует зазывала у входа в большой шатер.
– Потом, – шепчет Тильда, – сначала покатаемся на лодках.
Хейни и Тильда садятся в качающуюся лодку, оставляют горбуну ее шляпу с новой лентой, пиджак от костюма, Хейни закатывает рукава, расстегивает пуговицы на рубахе, и вот уже свободно двигает мышцами, усиленно загребая руками, поднимает лодку в ночное небо выше всех остальных. Ветер надувает рубаху Хейни, и они вместе с Тильдой парят в небе, как ангелы. Но в разгар головокружительного счастья раздается звук колокола: завершилось небесное путешествие за грошовую цену, и Хейни расслабляет мышцы, и лодка замирает. Ангелы возвращаются на землю, как в потерянную долину. Ноги подгибаются. Они дышат с трудом, горбун бежит к ним.
– С неба упала звезда, когда вы были там, наверху, – говорит горбун.
– Это счастливый знак, – говорит Тильда.
– Счастье, – насмешливо восклицает Хейни, – счастье! Я иду стрелять из ружья.
Троица движется среди шатров и бараков. Ест горячие сосиски с горчицей, запивая большими бокалами пива. Одежды Тильды посыпаны цветным конфетти. Горбун купил свисток в виде длинного бумажного змея, и свистит долго и протяжно. Сердце Хейни расположено
Хейни целует свою Тильду, как в дни медового месяца. Карета останавливается вместе с окончанием песни. Горбун завершает их путешествие звуком, извлекаемым из бумажного змея.
– Пошли в тир – испытать удачу.
Но Тильда пересчитывает гроши.
– Торопитесь видеть! Торопитесь видеть! За несколько грошей! Чудеса в решете! – орет благим матом зазывала по кличке «вертлявый Рейнгольд», которую получил ее за его любовь к мужчинам. Волосы его окрашены в разные цвета, губы в помаде. Он с большой приязнью хлопает Хейни по спине.
– Торопитесь видеть! Торопитесь видеть!
Шатер забит до отказа. Бездельники и влюбленные парочки находят здесь убежище на весь вечер. Пол усеян шелухой фисташек и обертками. Зрители сидят на досках, гуляют в проходах, и крики их несутся с одного конца шатра до другого. Тильда и Хейни принимаются за фисташки. На арене появляется смуглый индийский факир. Но обращается он к публике на ломанном немецком языке.
– Слушай, этот на арене, не Макс ли наш? Эй, Макс, где ты одолжил индусскую одежду?
Но Макс не теряет присутствия духа. Поднимает руку, молча приветствуя знакомого, и начинает говорить языком истого берлинца. У ног его большой ящик, покрытый странными рисунками.
– Уважаемые дамы и господа! – провозглашает Макс и указывает на ящик, – я покажу вам сейчас живую женщину, голую до пояса.
– Зачем? – раздается голос из публики. – Какая польза от такой женщины?
– Ты покажи нам живую женщину, голую ниже пояса, – предлагает другой голос.
Макс делает движение головой и просит тишины. Он хочет околдовать женщину от головы до пят. Публика с этим не согласна, публика упрямо требует, со взрывами хохота:
– От пояса ниже! От пояса ниже!
Хейни получает огромное удовольствие. Начинает греметь музыка. Занавес падает на Макса и его ящик. Довольная публика аплодирует. Красный свет на арене. Появляется «вертлявый Рейнхольд» и объявляет, вращая глазами, о выступлении великана Голиафа. И тут же – гром оркестра.
Я – пруссак,Вздымаю знамя я…Дробь барабана в ритме последних слов:
Пруссаками были отцы мои,Пруссаками будут сыновья.Занавес поднимается, и красный свет освещает прусского Голиафа, вздымающегося высокой огромной тушей. Он играет мышцами, выпячивает грудь и скрежещет зубами.
– Тильда, – кричит Хейни, погляди, кто там стоит на арене, это же долговязый Эгон!
Эгон же тем временем рычит устрашающим голосом:
– Есть ли тут в зале хоть один грязный Давид, пусть поднимется ко мне. Десять марок получит тот, кто осмелится коснуться моей физиономии.
– Фридрих, – слышен довольный голос из зала, – поднимись-ка и порви ему пасть.