Дом Леви
Шрифт:
– Ого, – смеется Белла, – династия черноглазых.
– Династия, детка, – смеется доктор, – и я замыкаю ее. У сына моего светлые глаза.
Впервые доктор упоминает сына в ее присутствии. Она смутилась таким неожиданным откровением и отдернула испуганно руку от черной книги.
– Даже книга оказалась в твоих руках?
– Я нашла ее здесь, на столе.
– Здесь на столе? – рассмеялся доктор. – Ну да, мой отец относился к ней с большим уважением. В последние его годы книга эта не сходила с его стола. Часто, когда я заходил к нему, находил его сидящим у окна с этой книгой в руках, и до того он был привязан и верен цепочке родословной нашей семьи Блум, что очки его соскальзывали на самый кончик носа, и он даже этого не чувствовал.
Оба смотрят
– Очень старым виделся мне отец, сидящий здесь с очками на кончике носа. Он был вне нашего мира. Я все еще слышу его голос: «А сейчас, Эдуард, мы добрались до старика, праотца нашего. Вот, праотец наш, старче, Ицик, и жена его Зисель».
– Кто был ваш предок?
– Торговец лошадьми был основатель нашего рода. Когда великий король Пруссии захватил у австрийцев Силезию, предок наш пошел с лошадьми и своими детьми за армией-победительницей в песчаные степи Пруссии и там осел в небольшом городке, окруженном сосновыми лесами. В этом городке наш праотец купил у принца, владетеля области, покровительственную грамоту и право на поселение, и оттуда расширил дело торговли лошадьми с юнкерами, живущими в замках, и крестьянами прусских сел. А между тем праматерь наша Зисель рожала детей. Двенадцать маленьких черноглазых Блумов увидели свет в его доме.
Доктор смеялся и Белла с ним, а со стены на них смотрел господин.
– Несомненно, он был веселым человеком?
– Веселым человеком, детка? Ну, откуда мне знать, каким был его характер? Во всяком случае, отец мой относился к нему с большой серьезностью. Когда он держал эту книгу, грань между живыми и мертвыми у него стиралась. О нашем праотце говорил так, как будто в любой миг откроется дверь, и тот со своей женой и двенадцатью малыми детьми войдет нас проведать: «Много удовольствия мы доставляли ему, Эдуард, ибо ему, в конце концов, полагается хотя бы горсть удовольствия. Жизнь-то его была как у бродячего пса. Когда он приходил с лошадьми к юнкерам в их замки или крестьянам в села, солдафоны эти награждали его тумаками. Почему, Эдуард? Ведь он был хорошим человеком, наш праотец, прилежным и трудолюбивым. Всю свою жизнь озабочен был заработком для своих двенадцати маленьких Блумов, ничего не просил, только чтоб дали ему жить его жизнью. А сейчас, Эдуард, я радуюсь, что сыновья тех юнкеров-солдафонов, которые издевались над ним, приходят в мой банк, к потомку торговца лошадьми, просить помощи. Прадед, в черной капоте, с черными глазами, может покоится с миром». И отец поднимал голову и позванивал золотой цепочкой на животе.
Белла смотрит на золотую цепочку на животе доктора, тот извлекает из кармашка часы и дает в руки Белле. На крышке часов выгравирован магендавид.
– От отца вашего эти часы?
– Что ты детка? Прадед ничего не оставил нам в наследство. Но в последние годы мой отец относил любую хорошую весть в доме к нему. «Эдуард, – говорил он мне, – эти часы я получил от моего отца, а он от своего отца, а тот – от своего…И так по всей цепочке родословной, пока не добирался до торговца лошадьми, затем возвращался, доходил до меня, и до моего сына, и…
Доктор остановился, словно прикусил язык, посмотрел на девушку с часами в руке. Белла протянула их доктору. Он все еще держал ее руку в своей. И часы были между их сомкнувшимися ладонями. И снова он почувствовал особую приязнь своего сердца к ней, давно его не посещало такое чувство. Он с любовью смотрел на эту девушку.
– Часы тяжелые, – пробормотала Белла в смущении.
– Да, тяжелые и очень дорогие.
Белла покраснела. Рука ее – все еще была в руке доктора – сильно вспотела, и глаза ее блуждали в смятении. Хотела сказать доктору, который сегодня пребывал в хорошем настроении, какие-то добрые слова, мягкие, и только что-то промямлила:
– Ах, предки…
– Да, предки наши, – смеялся доктор, – вернулся и предстал передо мной. И это не первый раз, что внезапно предстал. Но на этот раз он особенно приветлив
– Что вы сказали, доктор? Я не поняла.
– Конечно же, нет, детка. Мои отношения с предками действительно требуют объяснения.
Доктор, наконец, освободил руку Беллы, и, не отдавая этому отчета, вложил часы в кармашек брюк.
– Я был готов дать им почивать с миром в тени крыл Божественного присутствия – Шехины, и забвения. Говорил отцу: «Что ты все время беседуешь с мертвыми предками?»
«Как это, мертвыми? – гневно наскакивал на меня отец. – Что тут принадлежит смерти, ведь из него вышло все, мое и твое имя, моя и твоя кровь, его Бог и мой Бог». Никогда не говорил мне – «Твой Бог». В те годы я не принимал Бога праотца, и боль отца по этой причине была велика. Но праотец не забыл меня. И случилось мне с ним встретиться некоторое время после того, как отец мой ушел в лучший мир. И не было уже в этом мире никого, кто напомнил бы мне старика-отца. Грянула война, и оказался я, военный врач, в одном шатре с офицерами. Офицеры эти были юнкерами из разных мест Пруссии, потомки тех самых юнкеров, по местам которых тащились прадед с женой. Нельзя сказать, что эти товарищи по оружию относились ко мне иначе, чем их предки к моему прадеду.
Доктор усмехнулся и промолчал, погруженный в воспоминания. Вновь вернулся к нему его тяжелый взгляд.
– Доктор, – приблизилась к нему Белла, – если вам тяжки воспоминания тех дней, зачем же говорить о них?
– Но, детка, очень огорчится прадед, если я прерву рассказ и не расскажу тебе главного… Итак, встретил я нашего предка. Случилось это в оккупированной Польше. Там он явился мне, как будто вышел прямо из рассказов отца. И в сумятице войны вернулись и обрели реальность семейные связи. Можешь ли ты себе представить, детка, маленький польский городок? Мы там раскинули госпиталь. Выхожу я из жилища офицеров с удрученной душой. Иду по улицам городка, женщины следят за мной из своих окон, дети изучают меня, то ли со страхом, то ли с любопытством. Гляжу я на эти окна, и человеческое милосердное слово во мне пробуждается к ним, но языка этих людей я не знаю. Я их враг и они мои враги, и я не знаю, почему? Что мне до них и что им до меня? Вдруг идут мне навстречу бородатые мужчины, черноглазые, в черных капотах, и среди них праотец мой, и отец мой – у окна. «Евреи?» – спрашиваю. «Евреи», – отвечают и ведут меня в узкий переулок, в маленькую избу среди таких же небольших изб. И вот, пение мужчин в этой синагоге, и черная книга с порядком молитв – «Сидур». И знакомые буквы, которые я так старался выучить их в детстве, и с тех пор их не видел – и неожиданно звучит и мой голос вместе с их голосами. И вот, я вернулся домой в чужом вражеском городке – вернулся к отцу своему и к праотцу, – больше я не просто немецкий солдат, враг, а еврей, который по ту сторону всех границ, еврей среди евреев.
Доктор говорил в большом волнении, и оно охватило также и душу Беллы. Смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– И с тех пор, доктор?
– С тех пор, детка… Из Польши я вернулся дорогами моего праотца. Нелегки эти дороги, Белла.
– Нет, – ответила она, – нелегки.
Девушка погрузились в размышления.
Белла смотрела на обитое бархатом кресло у окна: глубоко просело сидение, оставшееся от грузного тела банкира Блума. Глядя на глубокие морщины на лице доктора, сидящего в сумраке комнаты, Белла словно бы услышала голос Барбары: «Скорбь белого цвета. Белая и жесткая, как земля зимой».
– Доктор, надо ли было во всем уступать старику-отцу? Надо было и его научить некоторым вещам.
– Каким, например? Чему надо было научить его?
– Речь об обычаях отца, о его религиозном фанатизме, что разрушает жизнь. Слишком мало уступал он. Может, не надо было принимать все, на чем он настаивал?
– Выхода не было, детка, – доктор поднял руки, словно бы защищаясь, – возвращение к своему народу это и возвращение к традициям праотцев.
– Нет! – воскликнула Белла. – Вы хотите сказать, что верность народу и верность религиозным традициям – одно и то же?