Дом малых теней
Шрифт:
Кэтрин не могла похвастаться тем, что хорошо разбирается в людях, но в словах Леонарда был смысл — причем обескураживающий и печальный. Осознание бесполезности — страшная вещь; она на своем опыте в этом убедилась.
— Да, похоже, ты снова прав во всем. Спасибо. Я поеду обратно и высплюсь. Хотя не уверена, что в этом кошмарном доме снятся хорошие сны.
— Если почувствуешь, что не справляешься — просто скажи. Я не буду думать о тебе хуже, гы прекрасный специалист. Мы попробуем уговорить ее составить тебе компанию. В любом случае твое благополучие для меня на первом месте. Я человек деловой, но не жестокий, и втягивать тебя в это
— Не вини себя. Последнее, чего я хочу — чтобы трудности на личном фронте как-то повлияли на мою работу. Ты ведь сам знаешь.
— Да, знаю. Но у каждого из нас есть свой предел.
— Мне до него еще далеко. Прошлая неделя меня, конечно, выбила из колеи, но случай Мэйсона слишком хорош, чтоб его упускать. Попробую продержаться еще день. Возможно, смогу сфотографировать все предметы на продажу и отбыть завтра ночью.
— Tы уверена?
— Еще как, Лео.
— Но все равно в следующий раз мы отправимся туда вместе.
— Как скажешь! Ну, мне пора — не опоздать бы к ужину. Боюсь, меня за такое отшлепают.— Услышав смех Леонарда в трубке, она, улыбнувшись сама, дала задний ход.
Глава 26
Опасения Кэтрин насчет церемонного ужина в Красном Доме оправдались целиком и полностью. Ей было вновь не по себе, она чувствовала себя хрупкой, как фарфоровая чашка в собственной руке. Кресло казалось ей жутко неудобным, и она сидела в нем напряженная, как струна. В этой гнетущей комнатушке я трапезничаю последний раз, поклялась Кэтрин себе. Слишком уж давит вся эта тишина, и никуда не скрыться от взгляда старухи. Ни Эдит, ни Мод еда будто бы не требовалась — в случае с Эдит было вообще сомнительно, что она сможет ложку поднести ко рту, не расплескав. Видимо, ужин тоже был своего рода представлением — ну сколько можно-то!
Горели настенные лампы, на столе горели свечи в подсвечниках в виде вставших на дыбы серебряных змей, но комната все равно казалась темной. Кэтрин желала завязать хоть какой-нибудь разговор, но давящая тишина и угрюмые лица Эдит и Мод нагнали на нее подспудную тоску и вселили опасение сказать что-нибудь не то, что-то сплошь неуместное и идиотское.
Судя по той малой части обстановки, что худо-бедно выступала из полумрака, комната была оформлена под вкус мужчины: перемежающиеся рубиново-красные и хвойно-зеленые полосы обоев, минимализм и сохранение общего лейтмотива дома правили здесь бал. Рельсы подъемника с лестницы заползали внутрь комнаты и тянулись вдоль стен. Латунные навесы держали рамы писанных маслом картин чуть ли не под самым потолком. Сюжетами этих потемневших от времени полотен неизменно были композиции из пшеницы, винограда, яблок и запеченных птичьих или рыбьих тушек; огромный натюрморт на несущей стене изображал вазу, ломящуюся от фруктов.
Что ж, по крайней мере, Кэтрин додумалась надеть парадное платье — одно из тех, что захватила с собой. Как она и подозревала, сама Эдит пышно вырядилась к ужину. Ее платье из шелка цвета слоновой кости, богато украшенное расшивкой, укрывало тело подобно тканному футляру. Казалось, только голова и торчала наружу — даже на руках старухи были перчатки.
— Ваш наряд прекрасно сохранился, миссис Мэйсон. Так необычно видеть, когда
— Его носила еще моя мать.— Тень улыбки скользнула по бледным, неразличимым губам Эдит. Она выглядела человеком, медленно погружающимся в сон: затуманенный взор, вялые движения рук. Казалось, еще чуть-чуть, и она начнет клевать носом в свою тарелку с супом.
По крайней мере от старухи можно было отвлечься на еду. Суп домашней готовки был неподдельно вкусным. В лужице сырного соуса плавал отварной картофель за компанию с двумя тушками карликовых фазанов. На десерт Мод подала сливовый пудинг со свежими взбитыми сливками, а также по бокалу белого сладкого и красного бургундского вин.
Все это изобилие, похоже, уготовано было в первую очередь гостье, потому как Эдит зачерпнула от супа лишь пару ложек, да и в своем фазане ковырялась вилкой с видимой неохотой. Один раз Кэтрин даже показалось, что хозяйка зачем-то положила ломоть хлеба на язык, но так и не откусила ни кусочка. Тонкие руки Эдит едва справлялись с весом столовых приборов, и выглядело все так, будто она и вовсе забыла, как ими пользоваться. Видимо, при отсутствии посторонних глаз ее кормила с ложечки Мод.
Покончив с этим спектаклем, Эдит с демонстративным энтузиазмом обтерла губы салфеткой и закрыла глаза — будто бы отключилась. Она спала беззвучно, склонив голову, и Кэтрин настороженно наблюдала за ней, тщательно пережевывая еду и стараясь не задевать вилкой тарелку, дабы случайный звук не разбудил хозяйку.
Вид вычурно уложенного парика Эдит почему-то испортил Кэтрин аппетит еще до того, как пришла очередь десерта. Ей казалось, что от этих витков из серых волос исходит какой-то тошнотворно-цветочный аромат, оттененный прелью старой ткани, не один век пролежавшей где-нибудь на сыром чердаке. Интересно, не поэтому ли открыто окно — чтобы выгнать этот смутно-могильный дух, от которого в голову лезут мысли о распаде, о сырой земле? Хотя, погодите-ка… Все окна закрыты. Хорошо, что тогда может так пахнуть?
Ее взгляд остановился на огромных часах над камином из черного мрамора. Часы не пахли, но оглушительно, механически-бездушно тикали. Одного взгляда хватило Кэтрин, чтобы определить, что вещица сделана еще в начале девятнадцатого века. Часы окружали четыре статуи в греко-римском стиле. Одна — бюст мужчины неприятно-высокомерного вида, должно быть, какого-нибудь римского императора. Другая — фигурка мужчины с рельефной мускулатурой, обвитого змеей. Последние две — пара тоненьких статуэток девушек, что возлежали на каменных скамьях, лицами обращенных к обоим концам залы.
Мэйсон и Виолетта, быть может, завтракали, обедали и ужинали исключительно здесь — день за днем, год за годом. Сидели по разные стороны стола — совсем как Эдит сейчас напротив Кэтрин. Интересно, проходили ли эти трапезы в такой же тишине, когда всем участникам церемонии будто бы и нечего сказать друг другу?
Пока Кэтрин ела, Мод терпеливо ждала у тележки с подносами. Едва тарелки опустели, она, все так же не издавая ни звука, убрала со стола. Выражение сдерживаемой изо всех сил ярости, запечатленное в ее чертах, ясно говорило о том, что расспрашивать о содержании загадочной записки у нее всяко не стоит.