Дом на городской окраине
Шрифт:
Распоряжение он написал в трех экземплярах и вывесил их на лестнице. Прочитанное встревожило пана Шолтыса, усмотревшего в предпринятом хозяином демарше ущемление своих прав.
— Как это прикажете понимать? — спросил он полицейского. — Ведь согласно нашему уговору братья могут посещать меня беспрепятственно…
— Вас это не касается, пан учитель, — успокоил его хозяин. — Вы — другое дело. Вы собираетесь, чтобы покалякать с духами. А духи, как известно, лестницу не пачкают и вообще не причиняют никакого ущерба. Против духов я ничего не имею. Они не оговаривают
— Ну, ну, — обрадовался учитель.
— Вы золотой человек, на вас я полагаюсь. Но Сыровых я выставлю из дому, потому как они меня не уважают. Будто я для них не хозяин вовсе.
— Это неправильно, это, конечно, неправильно, — качает головой пан учитель.
— Сколько можно терпеть!
Полицейский ушел и, шагая по улице, говорил про себя: — Ну теперь такая начнется заваруха, какой свет не видывал.
Опустив голову, чиновник слушал рассказ жены об утреннем происшествии.
— Ты только подумай, — жаловалась она, — какой позор! Кто бы мог такое предположить… Стали сбегаться люди, я думала, провалюсь сквозь землю.
— За собственные деньги, вложив все свои сбережения, мы живем здесь как в тюрьме. И ведь справедливости не добьешься. Ну времена!..
— Даже гости к нам не могут придти! Этак он и дышать нам запретит. А ведь чего он только нам не обещал! «Будете жить у меня, — говорил, — как в раю». А живем как в рабстве.
Чиновник осторожно приоткрыл дверь и выглянул на лестницу. Потом сказал: — Я никогда ему не верил. Он казался мне черезчур любезным. За чрезмерной любезностью кроется низменная расчетливая душонка. Когда опускаешь руку в воду, сразу не понять, ледяная она или горячая. Ошиблись мы. Попались на удочку. А теперь мы в его руках. И никакой надежды освободиться от него. На это у нас нет денег. Для бедняков свободы не существует…
— Мне хуже всего, — стонала жена, — ты в канцелярии по крайней мере можешь отдохнуть. Я же целыми днями вынуждена сносить его деспотизм. Иногда мне просто страшно, — того и гляди ударит меня. Я здесь одна, без свидетелей.
— Надеюсь, он не распояшется до такой степени, чтобы ударить беззащитную женщину. А если он осмелится поднять на тебя руку, то… взгляни… — и он указал рукой в сторону окна.
Под фонарем, обступив горбуна, опять стояли подростки.
— Видишь их? Это хулиганы. Если полицейский на тебя нападет, позови их. Они защитят тебя от полицейского. Ребята они славные, привыкшие к стычкам с полицейскими… А я завтра выговорю ему. Вот увидишь. Скажу ему такое, что… Я ему этого не прощу, эдакому мерзавцу.
Глава двадцать пятая
Утром пани Сырова хотела было выйти на лестницу, но дверь не поддавалась, будто ее что-то держало. Она позвала мужа. Чиновник вскочил с постели, и они вдвоем навалились на дверь. После долгих усилий им удалось ее открыть. За дверью стояли огромные десятичные весы.
— Как
В растерянности взирали он на весы.
— Какое безобразие! — роптал чиновник. — Слыханное ли дело, чтобы десятичные весы ставили прямо под дверью! Долго ли покалечиться!..
Сообща она оттащили весы в сторону.
— Пани Сырова, — донесся сверху приглушенный голос. — Это весы пана хозяина. Я слыхала, как он сказал жене: «Поставлю-ка им под дверь весы, то-то обрадуются!». Я это говорю вам, чтоб вы знали, чья это работа.
Затем послышалось, как трафикантша осторожно закрывает дверь.
— Злобный человек! — возмутился чиновник. — Целыми днями только и думает, как бы нам досадить. Мошенник, негодяй, свинья! Я все ему выскажу. Видит Бог, ему будет не до смеха, когда он услышит, что я о нем думаю.
За окном возник и исчез темный силуэт.
— Он здесь, — шепнула пани Сырова.
— Отлично, — решительно произнес чиновник, — я иду.
— Боже… — взмолилась жена.
— Не бойся, я буду благоразумен.
Он вышел.
Полицейский ходил возле дома, мрачный и злой. Гневные мысли колобродили в нем и будоражили желчь.
— Пан Фактор, — сказал чиновник дрожащим голосом.
Полицейский, словно он был туговат на ухо, приложил к уху ладонь.
— Пан Фактор, я считаю… — снова заговорил чиновник.
— Что?! — вдруг заорал полицейский. — Вы что, не знаете, кто я такой? Я — владелец дома, и ко мне надо обращаться «пан домовладелец»! Зарубите это себе на носу, не то я за вас примусь! Эдакий сморчок, а позволяет себе черт знает что!
— Пожалуйста, не выражайтесь! — взвизгнул чиновник.
— Хорошо я его подцепил! — загоготал полицейский. — Сказал «сморчок» — стало быть сморчок и есть. Другим одежду раздает, а сам пищит с голодухи. Чиновник недоделанный! Ишь какой! Будет тут еще язык распускать. Горбатится, что мраморная кошка. Стойте прямо, когда с вами разговаривают!
Полицейский изверг на жильца все ругательства и выражения, заимствованные им из армейского лексикона.
— Если вам здесь не нравится, какого лешего вы сидите у меня на шее? — ревел он — Я вас не держу. С удовольствием с вами распрощаюсь. На ваше место сотня желающих найдется…
— Пожалуйста, не кричите! — отважился произнести чиновник. — Мы здесь потому, что заплатили вам деньги, а не по хозяйской милости…
— Ха-ха! Дали каких-то двадцать тысяч, а воображают, будто помогли мне встать на ноги. А ну, марш отсюда, проваливай, голодранец, чтоб я вас здесь больше не видал…
Чиновник пожал плечами и поплелся к себе.
— Прямо-таки напугал! — насмешливо произнес полицейский.
— Ну что? — спросила мужа пани Сырова.
Чиновник не ответил. Он опустил голову на ладони и тихо застонал.
— Ах, — сказал он минуту спустя, — что я за человек!.. Тряпка, размазня, ничтожество. Другой давно бы уже дал ему отпор, а я… я неспособен говорить резкости и неспособен… Каждый может плюнуть мне в лицо, а ответить я не в силах.
Жене стало жалко своего слабохарактерного супруга.