Дом на площади
Шрифт:
— Верно! — воскликнул Себастьян, довольный тем, что может согласиться с комендантом, не кривя душой. — Вы совершенно правы. Нет ничего отвратительнее трезвого немецкого солдата, выполняющего, как у нас говорят, свой долг. Он методически жесток. Расчетливый изувер, он как бы сдает свою совесть на временное хранение в полковую кассу, чтобы потом спокойно получить ее обратно. Да, господин подполковник, недаром наш солдат прославился в этом отношении. Наши властители, мелкие и крупные, многое сделали, чтобы вдохнуть в него душу наемника. Нет такого неправого дела,
— В последней войне, — сказал Лубенцов, — он воевал за интересы немецких капиталистов и помещиков против всех народов и против немецкого народа.
— Вероятно, хотя этот вопрос для меня еще неясен.
Они расстались довольные друг другом.
III
«"Мерседес-бенц", шестицилиндровый, синего цвета, однодверный, с откидным верхом, мотор номер такой-то, шасси номер такой-то, на передней облицовке слева трещина, сиденье черное кожаное».
Сдав эти сведения Воробейцеву для немедленного принятия мер по розыску, Лубенцов велел подать себе машину. Но Воробейцев покачал головой:
— Тищенко уехал в отпуск, товарищ подполковник.
Надо было подыскать шофера из немцев. Воронин взял это дело на себя. Он вышел из дому и сразу же нашел Кранца, стоявшего, как обычно, под фонарем неподалеку от комендатуры; сунув старику в карман коробку консервов, Воронин сказал:
— Нужен шофер, срочно.
Кранц подумал и проговорил:
— Пойдемте со мной.
Они пошли вдвоем.
— Ты женат? — спросил Воронин.
— Я… забыл как называется. Жена умерла.
— Вдовец?
— Вот! Да! Вдовец! — Помолчав, он сказал: — Моя жена была русская женщина.
— Ну? — удивился Воронин.
— Да. Элизабет. Елизавета Николаевна. Нет на свете лучше, чем русская женщина.
— Это верно, — сказал Воронин.
— Она умерла, — продолжал Кранц. Его лицо стало печальным. — И после нее я стал несчастный. Не надо было уезжать из России. Здесь она не могла. Хотела обратно, в свое отечество. — После некоторого молчания он спросил: — Не разрешите ли вы мне, господин фельдфебель, ставить вам один вопрос.
— Пожалуйста, спрашивай.
— Это правда, что будет уничтожение помещиков?
— Как так — уничтожение? Никакое не уничтожение. Землю отберут, народу раздадут. А как же? Думаю, что сами крестьяне хотят. Им прямая выгода.
— Они не хотят, — сказал Кранц.
— Как так не хотят?
— Нет. Они хотят, но они боятся. Они имеют страх.
— Чего же тут бояться? Надо им разъяснить. Проводить работу с теми, кто боится. Почему боятся?
— Месть помещиков. Понимаете — месть.
— А что? Угрожают помещики?
— Да, — сказал Кранц.
Воронин свистнул и покачал головой.
Дальше они шли в молчании. Наконец Кранц остановился на обсаженной липами улице у облупившегося четырехэтажного дома. Они прошли в дом. Кранц постучал в одну из дверей третьего этажа. Зажегся свет, дверь открылась. Перед ними стоял плосколицый, плешивый молодой человек в пижаме. Он посмотрел на Воронина, Воронин — на него, лица обоих выразили удивление, потом расплылись в улыбке. Воронин закричал:
— Подожди, подожди. Это где же я тебя!..
Человек в пижаме воскликнул:
— О-о!.. — И неожиданно заговорил по-русски: — Через речку!.. Через Одер! Раз, два, три — готово!
Да, это был старый знакомый старшины Воронина — Фриц Армут, бывший штаб-фельдфебель германской армии, на днях вернувшийся из русского плена. Воронин и другие разведчики утащили его в качестве «языка» из немецкого передового охранения в апреле этого года. Черт возьми! Это все казалось событиями незапамятной древности. Армут побежал впереди Воронина, открывая перед ним двери, и был страшно рад, как будто встретил родного брата. Он познакомил его с женой и детьми и все время говорил то по-немецки — для своих, то по-русски — для Воронина.
После того как Воронин вытащил его за шиворот из войны, Армут оказался в советском лагере для военнопленных на Украине. Там пленных использовали на лесозаготовках. Относились к ним хорошо, жили они терпимо. А потом он заболел, и его вместе с другими больными и слабыми здоровьем погрузили в эшелоны и отправили в Германию. Рассказав об этом Воронину, Армут повернулся к жене и стал рассказывать — уже по-немецки — о том, как ловко этот «фельдфебель» с несколькими разведчиками утащили его из-под носа у всей германской армии как раз в тот момент, когда к ним в дивизию приехал рейхсминистр фон Риббентроп. Армут все это рассказал, перемежая слова непонятным для немцев выражением, которому он научился в России:
— Эх, ёльки-пальки!
Эти слова и немецкое произношение их неизменно вызывали на лице Воронина улыбку.
— Эх, ёльки-пальки, карашо!
Армут стал торопливо накрывать на стол.
— Закуска нет, — сказал он. — Водка нет. Немножко спирт есть, ёльки-пальки!
Но Воронин отказался — шофер нужен был срочно, и они отправились в комендатуру.
— Привел старого знакомого, можно сказать — дружка, — сказал Воронин, распахивая дверь комендантского кабинета.
Лубенцов взглянул на Армута и тоже сразу вспомнил этот искусный и отважный поиск через Одер, за который его, Лубенцова, наградили орденом Александра Невского.
Когда Армут ушел, чтобы заняться машиной, Воронин сообщил Лубенцову о многозначительных словах «одного старого немца» насчет того, что помещики запугивают крестьян.
— Бабьи сплетни! — рассердился Лубенцов. — Как они могут запугивать? Чем?… А если бы это и было, я бы уж давно об этом знал. Что-то слишком ты с немцами связался, Дмитрий Егорыч! И каким образом, скажи, пожалуйста, он мог тебе это рассказать, раз ты по-немецки еле понимаешь?
— Этот немец, — сказал Воронин, чуть покраснев, — говорит по-русски. Это Кранц.