Дом на улице Гоголя
Шрифт:
Я написал о своих сомнениях Дмитрию Львовичу, присовокупив, что с нами двое маленьких детей. Он ответил, что понимает всю сложность переезда, тем более с детьми, постарается быть полезным и в этом вопросе, но придётся подождать подходящего случая. Ждать мне было не привыкать. Да оно и к лучшему, думал я: ещё какое-то время можно не расставаться с обеими женщинами, к которым я был крепко привязан.
Понятно, что отъезд в Петроград ставил точку в моём романе с Катей, но с этим ещё можно было смириться. А вот то, что чуть позже придётся навсегда проститься с Олей, не хотело укладываться в голове. Оле необходимо было ехать туда, где её будут любить и оберегать, а я должен был остаться — чтобы разделить судьбу своей страны. Оля и дети делали меня уязвимым, я был уверен, что с их отъездом перестану бояться,
Я решил выучиться и сделаться учёным, кабинетным червём, заниматься наукой и тем приносить пользу своей стране. То есть, я ей пользу, а она мне ничего — я же в норе. С Олиным исчезновением моя жизнь теряла собственный смысл, становясь лишь полезным материалом для страны. А Катя... Через тягу плоти, через зависимость от Катиных ласк я уже стал понимать, что меня связывает с ней вовсе не что-то исключительное. Скорее всего, наши отношения были близки к тому, о чём с цинизмом, не догадывающемся о том, что он цинизм, говорилось на собраниях «сознательной» молодёжи. Там приветствовали свободные половые отношения, так как они помогали избавиться от любовных переживаний, отвлекающих от классовой борьбы. Пусть меня не занимает классовая борьба, но наука будет занимать, и какая-нибудь петроградская Катя или Шура — какая разница? — поможет мне избавиться от мешающих любовных переживаний. И от тоски по Оле.
Тем не менее, выбивающиеся из-под красной косынки смоляные Катины кудряшки, её жгучие чёрные глаза, её румяное круглое лицо, её крепкое ладное тело продолжали меня волновать. При этом мысль, которую я с остервенением гнал от себя — мысль, что не сберёг сокровище, данное мне судьбой на сохранение, позволил беде добраться до Оли — нет-нет, да и хватала за горло, застилала зрение.
Но произошло событие, в свете которого мои личные переживания потеряли смысл. В наш дом пришла скарлатина. Первой заболела Маняша, следом и мальчик. Митинги, собрания и любовные встречи были заброшены. Со службы домой я прямиком мчался, сидел возле детей, метавшихся в жару, чтобы дать Оле хоть сколько-нибудь поспать. Мы очень боялись потерять их обоих, сначала Маняшу, после и Николеньку, да и доктор не особенно успокаивал: положение долго оставалось самым серьёзным. Оля исхудала, на лице остались одни глаза, я едва удерживал жалость, переполнявшую мне грудь. Маняша начала потихоньку выздоравливать, а Николеньке становилось всё хуже. Доктор подозревал, что скарлатина дала осложнение на мозг. По ночам я то и дело поднимался к страдающему ребёнку, не высыпался, из-за этого на службе уставал нещадно, а тут ещё едва ли не ежедневно повадилась приходить на склад моя пассия в красной косынке. Сначала она громогласно выговаривала мне, что я забросил общественную жизнь, а потом, подвинувшись близко и, глядя в упор горячими чёрными глазами, тихо говорила что-то вроде того: «Получше завёл, Иван? Чем она лучше меня-то оказалась?», или «Из нэпманш нашёл себе, что ли?». Каждый раз я объяснял одно да потому: у меня в доме тяжело болеют дети, сейчас не время ни общественному, ни личному, только дети. Но мои аргументы не проходили. Дети? Что ж и дети? У многих дети болеют, да ведь сознательные граждане не уходят с головой в частную жизнь, не отгораживаются от коллектива.
Я долго уговаривал себя, что её неуместная риторика объясняется лишь скудостью нового языка. Ну, не умеет девушка, поднаторевшая в вынесении резолюций, просто сказать, что скучает, что ей меня не хватает, говорит лишь заученное, забитое на всю глубину её доверчивого мозга. Но в один далеко не прекрасный день — ночью Николенька синел губками, головку запрокидывал и хрипел — девушка в красной косынке принялась меня пытать, что за дети, о которых я так пекусь.
— Жены моей дети, — тупо ответил я, после бессонной ночи будучи не в состоянии сформулировать ответ яснее.
— Да знаю я, что ты женатым записан. Только ведь никакой жены у тебя никогда не было. Мне ли не того знать? — ты ж не умел ничего. — И она засмеялась, показав прежде любимые мной ямочки на тугих щеках. Я почувствовал, что заливаюсь краской: пролетарочка даже не намекала, а прямо указывала на мою первоначальную неумелость в любовных утехах. Дальше стало уже не до смущения:
— Рассмотрим твоё персональное дело на собрании. Надо будет разобраться, что ты скрываешь от рабочего коллектива, чего не договариваешь.
Я перепугался: сейчас, когда Оля едва держится на ногах, только дурацких разбирательств недоставало. Я принялся уговаривать Катерину подождать совсем немного: вот уже совсем скоро дети поправятся, и всё пойдёт как раньше.
— Ну, смотри у меня. До конца этой пятидневки тебе сроку даю, — строго сказала девушка.
Окончательно потеряв чувство собственного достоинства, я вымаливал хотя бы две пятидневки, свободные от любви и товарищества. В голове крутилось: «Лишь бы сейчас Олю не трогали, а после я уж как-нибудь отвяжусь от этой... своей подруги». Мой испуг не укрылся от пролетарской Пандоры, и она, недобро ухмыльнувшись, приоткрыла свой ящичек:
— А рыльце-то у тебя в пушку, Ванечка! Ничего, кто надо, разберётся. Может, ты пролетарский хлеб жрёшь, а сам под видом жены контру скрываешь?
«Что же ты наделала?! — Кричал я мысленно. — Неужто не понимаешь, что стала сейчас шантажисткой, что навсегда обесчестила себя?»
Но главное всё же заключалось не в Кате. Остаться мне, главе семьи с двумя детьми, без рабочей карточки было по-настоящему страшно, да и не только потерей работы было чревато упоминание тех, «кого надо». Я стал убеждать настойчивую пассию, что испугался только того, что женщину, дети которой сейчас серьёзно больны, могут потревожить, а она и так уже едва жива.
— Ты детьми-то не прикрывайся, и на жалость не дави. Жалость мы сбросили с корабля современности. Ладно, не дрейфь. Даю тебе две пятидневки. А там уж не обижайся, если что.
Кризис в тот день произошёл не только в моих отношениях с «катями», настоящими и будущими. Домой я еле плёлся, боялся войти и увидеть почерневшее от горя Олино лицо, узнать страшное: что Николеньки уже нет. Но дома меня ждал повеселевший доктор, и едва ли не счастливая Оля — кризис миновал. Дети стали поправляться с неправдоподобной скоростью, дня через три они уже играли — Николенька, лёжа на медвежьей шкуре, добытой мной на Алтае, а Маняша, сидя подле него.
— Вы даже на медведя ходили? — удивился Батурлин.
— Скорее, это он на меня ходил, — хитро улыбнувшись, ответил Иван Антонович.
«Неспроста дед про медвежью шкуру вставил, в тысячный раз захотел трофеем похвастаться. Как бы он сейчас на свои охотничьи подвиги не перешёл», — забеспокоилась Наташа, и вслух произнесла:
— Кризис миновал, и это привело к перелому в ваших отношениях с бабушкой Олей?
— Я будто проснулся тогда. Скоро сообразил, что вовсе нет неразрешимых сложностей в том, как добираться до Петрограда: существовали же так называемые «нэпмановские» вагоны, в которых пассажиры ехали в тишине и комфорте. Ходили такие вагоны нерегулярно, но ходили же. Билеты в них стоили сумасшедших денег, да я тут же понял, где их взять: нужно продать Кузьмичов дом. Начальник железнодорожных мастерских, в которых я работал, давно уже примерялся к нашему жилью: сам он жил в многоквартирном доме в центре города, а тёща, вывезенная им из голодающей, поверженной небывалой засухой губернии, настаивала на приобретении дома с огородом. Денег у начальника хватало, да свободных домов в Оренбурге не имелось, скученность из-за наплыва беженцев была страшная. Я догадывался о происхождении начальниковых денег: нэпманы давали ему «на лапу» для того, чтобы он приобретал смазочные материалы именно у них, так что цену на дом я мог, не церемонясь, заламывать до максимума.
Оперативно решив вопрос продажи, и получив задаток, я почувствовал себя состоятельным человеком. За те дни, что Николенька не брал грудь, молоко у Оли перегорело, но теперь не нужно было ломать голову, на какие шиши покупать молоко на базаре. На станции выяснилось, что «нэпмановский» вагон на Москву будет прицеплен к составу, отходящему через несколько дней. Я выкупил места в двух смежных одноместных купе. Это роскошество стоило дороже, чем одно двухместное купе, но такового свободного не оказалось. Ехать до Москвы нам было незачем, и мне удалось оформить транзит на Петроград через Загряжск. Я был рад побывать у дядюшки, и вообще всё складывалось на диво удачно. С моим увольнением задержек не предвиделось: начальник мастерских был как никто другой заинтересован в том, чтобы я поскорей убрался из Оренбурга.