Дом на улице Гоголя
Шрифт:
— Я живу не в Ленинграде, я тут ненадолго, вот приехала, захотелось тебе позвонить.
— А где же ты живёшь? — не унималась Пимашкова.
Наташе припомнился скромный номер парижского отеля, который она снимала в свой последний приезд к доктору Роша, и как-то само собой вышло, что она произнесла:
— Я живу в Париже.
— Йес! Вернее, уи. Есть всё-таки на свете справедливость! А то, как я вокруг погляжу, всплывает всякое дерьмо, а то, что дорогого стоит, что потяжельше, выпадает в осадок. Твоё место, Васечка, в Париже, и никак иначе. Бриллиант попал в достойную оправу.
— Изумруд, — сорвалось у Наташи.
— Именно! — нисколько не удивилась Татьяна не слишком-то скромному Наташиному самоотождествлению. —
Дальше всё оказалось просто: и сказать про то, что нигде не работает, и что детей нет... пока.
— Небось, тщательнейшим образом за собой ухаживаешь, от косметологов не вылазишь? — Судя по всему, жизнь в Париже представлялась Татьяне одной большой сказкой.
— Вылажу, но редко, — усмехнулась Наташа.
— И правильно, молодец, умница. И пусть они катятся со своей славой труду.
— А ты как? Расскажи о себе, — спохватилась Наташа.
— Да что там рассказывать? Тоска одна. Типичная жизнь типичной совковой дуры: выскочила замуж по большой-большой любви, родила сына, развелась, теперь тащу всё на собственном горбу. Дом-работа-очереди-дом. Работа тупая, начальник хам, мужиков нет даже на горизонте. Как говорится, ни любви, ни простого траха. Одна отдушина: раз в месяц выбираюсь в Москву — продуктовый десант. У меня там тётка, за батон колбасы пускает переночевать. Всю субботу по магазинам, уделаюсь вдрызг, думаю: не встану утром, а назавтра как магнитом поднимает — на выставку, в музей. Помнишь, мы художественные вылазки делали? Вот, я пристрастилась, теперь жить без этого не могу. А потом рюкзачище на спину, тележку в зубы — и на вокзал.
«Бедная Таня! Неужели, это и есть реальная жизнь? — думала Наташа. — А мне казалось, что за пределами моего затворничества всё бурлит и булькает. Выходит, не так уж много я потеряла».
Ещё немного поболтали, Наташа сделала пару неловких попыток выйти на разговор о Серёже, но безрезультатно. Пообещав следующим летом непременно позвонить и встретиться с «нашими», она спешно закруглила разговор. Едва положила трубку, поняла: теперь ей не разгрести кучу вранья, что она тут наплела. Поразмышляв ещё немного, пришла к выводу, что ничего, в общем-то, не изменилось: она всё равно не смогла бы встретиться с любимыми товарищами студенческой поры.
Но практический выход из того разговора всё же был: Наташе расхотелось искать встречи с Юлей Астаховой.
Ни через год, ни через два она не позвонила «нашим», а спустя три года, в очередной раз вернувшись из Парижа, поехала в Загряжск к деду и совершила провокацию: прошлась по центру города без обычной маскировки, без очков и с распущенными по плечам волосами. Выглядела Наташа к тому времени великолепно, одета была по последней парижской моде, так что встретить кого-то из старых знакомых не боялась. Мало того, она впервые, и остро, захотела, чтобы её хоть кто-нибудь узнал. На ловца почти сразу же выбежал зверь — Славка Андрейченко, кажется, ещё более огромный и шумный, чем раньше.
В её славную архитектурную пору Андрейченко учился в загряжском театральном училище и активно участвовал в спектаклях скандально известного экспериментального театра. Он был неуёмно энергичен, громогласен, неизменно весел, добродушен и жил в маленькой неопрятной квартирке с тихой и злобной дурнушкой по имени Люда. Славка остался прежним, только некрасивая Люда, не вынеся бесчисленных измен жениха, сошла с его жизненной дороги.
— Натаха! Ты ли это, душа моя? Тебя ли очи зрят? В наши скромные палестины, да прямо с Елисейских Полей? Хороша! Падлой буду, хороша! Глядя на вас, мадам, рискну предположить, что загнивающий Запад ещё неплохо держится, — гремел Андрейченко.
Славно работает местное сарафанное радио, подумала Наташа — никак не связанный ни с Таней Пимашковой, ни с другими архитекторами Андрейченко был в курсе запущенной ею дезы.
На всю улицу повосхищавшись забугорным лоском Наташи, Славка, не входя в обсуждения, потащил на набережную, в ресторан «Поплавок»: «Угостите бывшего соотечественника, мадам, облагодетельствуйте от своих щедрот скромного труженика советской сцены». В ресторане Андрейченко немедленно принялся поглощать спиртное, и чем больше он пил, тем спокойней и будто бы трезвей становился. Вначале разговор прерывали бесчисленные Славкины знакомые, то и дело подходившие поздороваться, перекинуться парой слов, потом их оставили в покое, и к этому времени Андрейченко был уже тих и задумчив. Казалось, он утратил интерес к своей спутнице, которую только что чуть ли не силой затащил в ресторан. Но взгляды Андрейченко, вскользь касающиеся Наташиного лица, говорили ей про другое: он вознамерился что-то для себя понять. Нет, Славка не станет выспрашивать, из скольких комнат состоит её мифическая парижская квартира, сколько в ней унитазов и душевых кабин, он готовился задавать совсем другие вопросы, серьёзные и опасные. Она не сможет ему соврать, и сказать правду тоже не сможет.
Наташа и не заметила, как настроилась на сосредоточенную волну своего визави, но память уже сработала: она вспомнила вдруг, что Славка, Герман Мунц и Юля Астахова были одноклассниками. Наташа не стала ходить вокруг да около, не стала дожидаться, пока Андрейченко начнёт расспрашивать про её парижское житьё-бытьё, решила перехватить инициативу: сходу приступила к самой интересующей её на данный момент теме:
— Слава, раз уж нас сегодня судьба свела, то вот о чём мне хотелось бы поговорить. Ты, наверное, знаешь, что когда-то мы с Германом учились на одном курсе. Правда, я там не доучилась, да сейчас не о том речь. Мы с Герой дружили, и, кажется, я была единственным человеком на курсе, который симпатизировал его девушке Юле. Не сорвись я тогда из Загряжка, быть бы мне свидетельницей со стороны невесты на их свадьбе — Юля об этом просила. Даже не представляю, кто выполнял эту роль вместо меня — твоя бывшая одноклассница не имела подруг в принципе. Боюсь показаться пафосной, но иначе не получится: Юля, очень какая-то отдельная, была нежна к Герману. Нашим девчонкам Гера нравился, они самонадеянно считали: если бы не Юля, уж они бы, вот уж они бы!... Но никто не смог бы дать Гере столько нежности, как это получалось у Юли.
Наташа уже давно ни с кем, кроме деда, не разговаривала так откровенно. Приятная болтовня с Соней, поверхностное общение с Сониными знакомыми, ещё и потому поверхностное, что она не слишком уверенно владела французским, формальное, даже сухое общение в институте — вот, собственно, и все её связи с внешним миром в последние годы. Одинокая питерская родственница, сдержанно негодуя по поводу того, что Наташа не пожелала у неё жить, и даже в гости забегала изредка и ненадолго, произнесла как-то знаменательное: «Ты, моя дорогая, теряешь социальные навыки. Запомни: эта потеря может стать невосполнимой. Тебе нужно заново учиться коммуникабельности».
Этой тирадой двоюродная тётка разразилась после того, как долго и безрезультатно мучила Наташу, добиваясь ответа на простой, по её мнению, вопрос: почему та бросила учёбу на архитектурном факультете. Наташа, понимая, что тётка не оставит попыток выдавить из неё невозможное, невозможное признание, как могла, сокращала общение и, наконец, услышала: «Ты теряешь социальные навыки». Это звучало почти как приговор, это встревожило. Наташа и сама понимала, что дичает, но что она могла поделать, если при попытках восстановить прежние связи, оказывалось, что почему-то первым делом она обязана была доложить, что происходило с ней все те годы, на которые она выпадала из поля зрения. И вот, за столиком ресторана «Поплавок», видя перед собой внимательные глаза не так уж близко ей знакомого и, судя по всему, сильно пьющего провинциального актёра, она вдруг разговорилась.