Дом на улице Гоголя

Эрде Анна

Ничего из этого Наташин дед не написал по двум причинам. Во-первых, эта правда не способствовала взаимопониманию. Во-вторых, перлюстрацию международной корреспонденции в Советском Союзе никто не отменял, а Иван Антонович, всей своей долгой жизнью приученный ждать от родных властей какой угодно пакости, остерегался сделать внучку как-либо причастной к его суждениям об отечественной истории.

Возможно, Иван Антонович побурлил бы внутри себя и пришёл к выводу, что отвечать вовсе не стоит, но, ощутив всю меру жёсткости, проступавшей сквозь строчки письма, он ужаснулся удару, нанесённому его внучке благородных кровей Батурлиным. Ответ он выстроил сухим до колючести. Обошлось, правда, без «милостивого государя», но и не так чтобы совсем без пародийного яда. Иван Антонович писал, что известное им обоим событие, интерпретированное г-ном Батурлиным как нечестность,

к слову сказать, интерпретированное с поспешностью, которая никому и никогда не делала чести, на самом деле является ничем иным как недоразумением, возникшим по вине самого г-на Батурлина. Если бы г. Батурлин, по всей видимости, добиваясь наибольшего театрального эффекта, не затянул до позднего вечера последнего дня своего пребывания в Загряжске с лестным предложением руки девушке, взросшей в неприятной г-ну Батурлину советской системе, недоразумения не случилось бы. В случае уважительного предоставления г-ном Батурлиным времени на обдумывание предложения, а также на обсуждение оного со своими близкими, у девушки появилась бы возможность провести непростой для неё разговор. И она сделала бы это непременно, так как в ней воспитанием заложены чёткие нравственные ориентиры. К тому же она в состоянии отличить, что относится к понятию чести, а что является выражением кастового снобизма, к слову сказать, ставшего в своё время едва ли не основной причиной, по которой Белое движение не приняло общенародного размаха. «Когда Ваш покорный слуга имел честь принимать Вас, г. Батурлин, в своём доме, Вы дали слово не смущать покой моей внучки, только если Ваши намерения на её счёт не станут самыми серьёзными. Формально Вы, г. Батурлин, выполнили условия договора, но, согласитесь, Вы делали всё, чтобы влюбить в себя молодую женщину, одинокую и настрадавшуюся к тому времени сверх всякой меры. Господин Батурлин, вы хорошо знаете жизнь, и Вы не могли не понимать, что неожиданно открывшаяся перспектива стать женой человека, которого моя внучка сочла за благороднейшего, была воспринята ею как чудо, в свете которого все прочие обстоятельства, в том числе и связанные с её здоровьем, отступили в область незначительного.

Предположу, ещё потому Наталья не поставила во главу угла вопрос деторождения, что Вами, г. Батурлин, во время пребывания в Загряжске было доложено: Вы более двадцати лет прожили в любви и согласии со своей ныне покойной супругой, которая по состоянию здоровья не могла подарить Вам детей. Высказанное Вами шутливое замечание, что Ваш младший брат, произведя на свет восьмерых отпрысков, выполнил задачу продления рода Батурлиных за вас обоих, лично мне показалось намёком, отсылающим к тому, что Вам многое известно о моей внучке, в том числе и касаемое до её здоровья. Если Вы будете честны, то признаетесь сами себе, что не раз давали понять, что осведомлены о драматическом жизненном опыте Наташи. Итак, считая объяснение с Вами хоть и формальной, но необходимой задачей, мы с внучкой полагали, что она должна произвести его в первый же день по прибытии в Париж.

Обвинения Вами моей внучки в нечестности я отношу, прежде всего, на свой счёт, так как давно уже являюсь единственным её воспитателем. Довожу до Вашего сведения, г. Батурлин, что именно я не советовал Наталии сообщать Вам о её трагических обстоятельствах ни в телефонном разговоре, ни в письме. Надеюсь, Вам, г. Батурлин, не нужно объяснять, что в определённых обстоятельствах сугубо личная информация, став доступной посторонним лицам, может стать фактором морального давления.

Объяснение, отложенное до личной встречи с Вами, разумеется, должно было состояться до назначенного Вами обручения, кстати сказать, заменившего собой помолвку Вашим единоличным волеизъявлением. Вероятно, Вам, г. Батурлин, просто не могла прийти в голову мысль, что в зависимости от того, как Вы ответите на сообщённые моей внучкой печальные обстоятельства, она могла изменить решение выходить за Вас замуж.

Вам, г. Батурлин, не хуже моего известно, что моя внучка опоздала почти на сутки с прибытием в Париж, и причиной тому стала длительная задержка рейса в аэропорту Москвы. Вам лучше моего известно, что она прилетела в ночь накануне обручения, и до самого начала процедуры не могла общаться с женихом в силу условий всё той же обрядовости. Тем не менее, моя внучка не видела трагедии в том, что между ней и Вами остались непрояснённые моменты, так как считала, что год, который, как оговаривалось, должен пройти между помолвкой и венчанием, вполне достаточный срок для обсуждения всех вопросов.

Замечу, что когда мы в Загряжске договаривались о помолвке, не было и речи о церковном обряде, близком по своему значению к венчанию. Боюсь предположить, что эта замена была произведена с учётом заведомого незнания нами утраченных в Советском Союзе традиций. Нужно ли говорить, что присутствие на обручении близких только со стороны жениха, случившееся исключительно по вашей прихоти, оскорбительно для меня лично.

Вы, г. Батурлин, отхлестали мою внучку словами, причинив ей душевные страдания, сопоставимые с физическими муками, которые причинил ей человек куда менее чем Вы, возвышенного происхождения и воспитания. И это даёт мне право заявить, что я отказываю Вам, г. Батурлин, в благородстве. В свою очередь прошу считать наше с Вами знакомство исчерпанным».

Письмо завершалось пожеланиями здравия и всяческих благ лично Владимиру Николаевичу и его глубокоуважаемому батюшке. «Отхлестали словами» стилистически выбивалось из общего строя написанного, но Иван Антонович решил сохранить этот непосредственный эмоциональный выплеск — не для того, чтобы устыдить Батурлина, а для собственного успокоения.

Ответом на гневное письмо деда, как и предполагалось, стало молчание. Но спустя несколько месяцев пришло нежданное письмо, в котором старый Батурлин приносил извинения Ивану Антоновичу и его внучке за всё произошедшее во время Наташиного приезда в Париж. Николай Сергеевич писал, что и сам пребывал в недоумении по поводу того, что объявленная помолвка неожиданно обернулась обручением, освещённым церковью. «Сын, очевидно, решил придать наибольшей статусности отношениям с невестой, и принял он это решение незадолго до приезда вашей внучки. Уверяю Вас, уважаемый Иван Антонович, что и для меня, и для всех остальных членов семьи появление священника в нашем доме стало полной неожиданностью». Затем без логического перехода следовал пассаж о том, что Владимир привёз из поездки на родину свою очарованность Наталией и глубокое уважение к её деду. Остальные впечатления от Советского Союза были далеко не радостными.

«Россия потеряна для нас навсегда, — сказал он тогда отцу. — Сейчас это совсем не та страна, о которой ты рассказывал». По возвращении сын Николая Сергеевича не мог говорить ни о чём, кроме как о невесте, о её скором приезде, но позже угнетающие воспоминания, особенно касающиеся Москвы, поднялись на поверхность. Обшарпанные старинные здания, некогда смотревшие на Божий мир величавыми красавцами, мерзость запустения во всём, расхристанные сорок сороков не так потрясли впечатлительного Батурлина-младшего, как люди, сумрачные, плохо одетые, толкающиеся локтями, плюющие и плюющие на тротуары, дерущиеся возле прилавков со съестным.

«К своему стыду я не знал, что мой любимый московский храм — Успение на Покровке — давно перестал существовать. По моей просьбе сын отправился разыскивать этот русский Нотр Дам, но от него не осталось следа, и не только на земле, но и в памяти людей. Никто из прохожих не знал, что в Москве некогда стоял один из прекраснейших храмов христианского мира. Натали тоже ничего не слышала об этом великом творении русских зодчих, и, как показалось сыну, не слишком опечалилась ни своим незнанием, ни исчезновением храма.

Но более всего Владимира потрясло зрелище, представшее ему в самом центре нынешней столицы — безногий инвалид на тележке. Он отталкивался от тротуара деревянными брусками, зажатыми в серых от пыли руках, а на засаленном пиджаке — орденские колодки. Спустя сорок лет после окончания войны, в которой страна вышла победительницей, она не изыскала возможности изготовить своему герою протезы или заменить его самодельную деревянную платформу на инвалидную коляску! Люди, как ни в чём ни бывало, проходили мимо, чуть ли не брезгливо огибали инвалида, живущего где-то на уровне их колен.

Нет средств, скажете? В стране, отстаивающей приоритет в Космосе, строящей подземные дворцы на станциях метро — и нет средств для её потерявшего ноги защитника?

Мой сын был озадачен тем, что Наталья никак не прокомментировала появление искалеченного воина в столь унизительном состоянии. Она постаралась как можно скорее миновать место, на которое выпала эта страшная встреча. Ей не было стыдно за свою страну. Чем дальше отодвигался Загряжск и связанные с ним тёплые воспоминания, тем сильнее Владимира угнетала мысль, что Натали, выросшая в погубленной России, в каком-то смысле несёт в себе отпечаток разрухи в головах и клозетах, как выразился по этому поводу замечательный русский писатель, оставшийся, кстати сказать, на тех берегах».