Дом Павлова
Шрифт:
С таким приказом и послал Жуков в обратный рейс к «молочному дому» связного Колю Воедило.
Посыльный служил единственной связью. Еще рано утром, как только дом был занят, туда попытались протянуть провод. Трех человек — одного за другим — сразило на площади, и пришлось от телефона отказаться. Здесь же на площади сложил свою голову и связист Файзуллин. Не довелось ему довести до победного конца летопись войны. Последнюю страницу своей жизни он вписал кровью, пролитой в бою за «молочный дом»…
После гибели Файзуллина командир связистов Думин доказал комбату, что
И телефон заменил связной Воедило. В тот день он метеором носился под пулями, каким-то особенным чутьем угадывая, когда сделать перебежку, когда прыгнуть в воронку… И за весь день не получил ни единой царапинки, как, впрочем, и не получил ее и потом за всю войну. Пули прошивали у него и ушанку, и шинель, и голенище, а один раз осколок мины даже противогаз разбил. Так и провоевал он до дня Победы!
Жуков видел, как погиб Наумов, так что приказ об отходе та «молочного дома» он велел передать Кокурову.
— А если и замполита не найдешь, — напутствовал Жуков отправлявшегося в очередной рейс связного Воедило, — передай тому, кто остался за командира.
Между тем, контратаки не прекращались. К вечеру, когда гитлеровцы полезли в несчетный раз, невредимыми оставались только трое: Афанасьев, пулеметчик Хаит и младший лейтенант Алексей Аникин. Уже и отбиваться нечем. Давно израсходованы патроны, собранные у раненых и убитых. Даже камни пущены в ход… Впрочем, еще одно оружие осталось — моральное: громкие возгласы «ура!». Чтоб создать впечатление, что здесь, мол, много народу…
Во весь свой голос кричали «ура!» и раненые. Они лежали вдоль стен, загороженные от осколков наскоро сложенными стопками кирпичей.
Кажется, отбита еще одна контратака. Во всяком случае, стихло.
Зловещая тишина беспокоит. Хаит приподнялся. Посмотреть бы — что там?
— Хаит, куда ты? Ложись, убьет!.. — дернул его Афанасьев за измызганную шинель.
Не успел командир взвода произнести последнее слово, как все пошло ходуном. Где-то, совсем рядом, грохнуло — снаряд или тяжелая мина.
Казалось, обрушился весь мир…
Уже совсем стемнело, когда гитлеровцы прекратили контратаки. Выдохлись? Или им померещилось, что весь батальон из «зеленого дома» — так они называли Дом Павлова — перебрался в отобранную у них «коробку» и тогда контратаки бесполезны? К такому выводу вполне можно было прийти после того отпора, который они получали весь день. Разве можно было предположить, что здоровых людей в этой «коробке» не осталось и что последнюю вылазку отразили только трое!..
Темнело. Раненые стали постепенно уползать к Дому Павлова — он был теперь в полном смысле их родным домом. Кто мог, добирался сам, тяжелораненых потащили те, у кого осталось хоть немного сил.
По земле, уже начавшей примерзать, пополз и Воронов. Очнувшись после того как ему перебило ногу, он израненными руками снял с себя ремень и потуже стянул бедро. И с наступлением темноты, преодолевая страшную слабость, сам пополз к Дому Павлова. Наверно, час потребовался ему на эти сто семьдесят метров. Он еле достиг входа в знакомый подвал, но дальше двигаться
Политрук Авагимов первым заметил Воронова, втащил его в дом и сдал с рук на руки Маше Ульяновой. Она поправила перевязки, укутала в плащ-палатку и вдвоем с солдатом понесла раненого в тыл.
— Там не добило — тут добиваете, — еще хватило у Воронова сил пожурить санитаров, когда те в узком проходе неосторожно толкнули его.
— Лежи уж! Теперь будешь живой, — успокоила его Чижик.
Позже, когда Илья Воронов очутился на операционном столе, то даже видавший виды военврач поразился. Двадцать пять осколков — целую груду металла! — извлек хирург из ран пулеметчика-героя.
Эту груду осколков хирург потом демонстрировал, рассказывая с восхищением о Воронове.
«Двадцать пять ран принял, а отбитого у врага рубежа не отдал!» — так был озаглавлен помещенный в те дни во фронтовой газете очерк о подвиге комсомольца Ильи Воронова, крестьянского парня из села Глинки, что на Орловщине.
Собрав силы, Павлов отполз на лестничную клетку второго этажа. Здесь уже было полно раненых. Окон на площадке нет. Это защищенное место наиболее удобное, чтобы сделать перевязку.
Вскоре показался Кокуров. Он тоже был в окровавленных бинтах. Его огромная фигура весь день мелькала то в одном, то в другом крыле дома. Добрым словом, а то и ловко пущенной во врага гранатой или очередью из автомата замполит воодушевлял бойцов. Все в батальоне знали, как он храбр. А тот, кто в сентябрьские дни брал военторг, помнил, как комиссар Кокуров был в самом пекле. Сюда, в «молочный дом», Кокуров ворвался на рассвете во главе автоматчиков и весь день отражал вражеские контратаки. Его задело несколько осколков, он наскоро бинтовал, к счастью, не очень серьезные раны, и снова брался за гранату и автомат.
Получив приказ Елина об отходе, Кокуров стал собирать людей. Поднявшись на площадку второго этажа, он негромко повторил команду:
— Кто может двигаться, давай в Дом Павлова!
— А Павлов и сам тут лежит, — послышался чей-то голос.
Эти слова привлекли внимание. Не обошлось без шуток:
— Может, он нас и переправит в свой дом?
— Сейчас прикажу подать крытый фургон, — отозвался Павлов.
Кокуров только теперь разглядел в полумраке сержанта.
— Ты чего под дурную пулю голову подставил? — пожурил он Павлова.
— Я не голову, товарищ старший политрук, а ногу. Голова еще цела. И еще пригодится…
И сержант Яков Павлов пополз через площадь, в Дом Павлова.
Сколько времени пробыл без памяти командир пулеметного взвода лейтенант Афанасьев, он и сам не знает. А когда пришел в себя — обрадовался: жив! Стал ощупывать руки, ноги — целы! Но попытался подать голос — не может. И язык словно не ворочается. Рядом — Алексей Аникин, тоже контуженный…
А внизу под площадкой лежал убитый пулеметчик Идель Хаит. Тогда, перед разрывом снаряда, когда Афанасьев дернул его за шинель и, удерживая на месте, крикнул: «Хаит, куда ты? Ложись, убьет!» — он опоздал на какую-то долю секунды…