Дом с витражом

Щербакова Галина Николаевна

– Я всегда в чистом, – обижалась.

– Мама! Вещи не могут быть чистыми, как их ни стирай и ни чисть, если они носятся по двадцать – тридцать лет… Ты как маленькая, мама…

Она и вправду чувствовала себя с детьми маленькой. Дурочкой. Боялась их приездов. С ужасом ездила к ним. Потом с двойным страхом подходила к внукам. Замирала от счастья, когда они тянули к ней руки, но тут же оглядывалась на детей – как к этому относятся? Но внуки так быстро росли… И уже не тянулись…

Сидя на приступочке, она звала смерть. «Незачем жить, – уговаривала она ее. – Незачем!»

Приходил со стройки Сеня, видел ее сидящей и заходился в крике:

– Сидишь

себе, посиживаешь! А? А кто окна будет мыть? Уже сколько дней замазкой промазал, а так и стоят? У меня ж не десять рук, чтоб все самому? Можно подумать, что я себе строю! Можно подумать, это только мне надо!

Он так кричал, что хлопали двери у соседей, те выходили на крыльцо и с удовольствием слушали. «Опять Михалыч старуху чихвостит… И то… Манеру взяла, подопрет голову и замрет на приступке, как каменная царевна». – «Оба они с придурью… Этот со своим мавзолеем уродуется, считай, тридцать лет…» – «Да уж больше…» И начинает улица спорить, сколько ж лет на самом деле строится этот дурачий дом?

Кто-нибудь из соседей не выдерживал и шел к старикам во двор.

– Михалыч! Мы тут поспорили… Я фундамент дома заливал в пятьдесят третьем, а ты свой тогда уже залил? Или я что путаю?

– Залил, – отвечает сердито старик. – Я раньше всех вас залил…

– Ага! Значит, уже двадцать семь годков… Я ж и говорю…

– Не ваше дело! – тонко кричал старик. – Не ваше собачье дело.

– Да чего ты, Михалыч, заводишься?… Строй на здоровье хоть до конца света… Я ж не в смысле подначки… Больше скажу… Мне уже капитальный ремонт требуется, а у тебе ишо объект непущенный…

– Вот именно! – отвечал старик. – Вот именно!

Потом выходила старуха с заплаканными глазами и говорила:

– Иди… Я уже все разогрела…

– Ну, ужинайте, – говорил сосед. – На доброе здоровье!

Однажды вечером они сели ужинать. Вчерашний борщ с кашей. Любили есть так – поливали кашу борщом и крошили туда хлеб. Тяжелый, но вкусный получался ужин. Размешала бабушка в своей тарелке и вдруг четко себе представила – в последний раз. Что в последний? Испугалась… Руки задрожали, ложка в руках, а дед закричал:

– Ты мне не порть аппетит своими нюнями! Моду взяла ни с того ни с сего плакать!

– Господь с тобой! – ответила бабушка. – И не думала. Ты мне лучше скажи. Это нашей Олечке будет восемь лет?

– Ну?

– Может, у сестры Воронихи есть готовые вязаные шапочки? Будет носить, как думаешь?

«Не успеешь», – услышала она.

– Пошли телеграфом деньги, – сказал дед. – Пусть купят что надо… По своим понятиям…

Она мыла в алюминиевой миске тарелки. «В последний раз», – подумалось. Подошла к зеркальцу, вмазанному над рукомойником. Увидела седые волосы из-под косынки, затолкала их вовнутрь. Много, много лет она прячет волосы. Сначала так делала, чтоб удобней было на стройке, а потом и привыкла. Уже и не представляла свою голову непокрытой. Покупала много косынок, только ими себя и баловала. И крепдешиновые, и ситцевые. И однотонные, и цветастые. Сейчас подошла к шифоньеру. Там на верхней полке в белой наволочке лежало все смертное. «Скажи ему», – услышала.

– Сеня, – позвала она тихо. – Ты знаешь, что у меня здесь? – Показала узелок. – Это на смерть.

Он читал газеты. Аж зашелся…

– Я тебя в сумасшедший дом отправлю!

– Я и тебе приготовила, – говорила она, как не слыша. – Тоже в наволочке. Вот чего у нас нет – полотенечного матерьяла… А гроб надо нести

на полотенечном… Потом его разрезают на части и тому, кто нес, отдают… Ты запомни!

Треснула разорванная газета. А потом он стал ее рвать в клочья, разбрасывая по комнате.

– Дура! Дура! – кричал.

Она собрала клочки и сунула в печку. Завтра ими подтопит.

«Не будет завтра», – подумала. Но первый испуг уже прошел. А то, что Сеня кричал, хорошо. Плохо было бы, если б плакал. Тогда она бы его стала жалеть, а так жалко не было… Более того, даже хорошо стало, что она не ошибается, когда хочет от него уйти туда. Собственно, только туда и может… Куда ж еще? Вся ее жизнь без выбора. Что было дано, то и дано навсегда.

Хотелось додумать что-то важное, и она пошла на свою приступочку. Приготовилась сесть. Аккуратно подбирала юбку, согнулась, а тут вдруг боль будто прошила ее машинной иглой от груди до спины. Три раза прошила туда и сюда, туда и сюда… Хотела крикнуть и не успела…

А дед мерил шагами времянку и ненавидел ее. За все! Могла бы и в строительстве больше участвовать, и в моменты отдыха соответствовать. Она же у него придурковатая и бестолковая. Никакого понятия ни о чем. Купить вязанную какой-то старухой шапочку для внучки! Такое придумать! Будет Оля это носить, как же! Она детям всю жизнь не то дарит. То какие-то дорожки гладью вышивает, то платочки шелковые обвязывает, а где это все? Сроду он ее поделок ни у Нади, ни у Володи не видел. Кому они нужны? Крестом вышила Игорю рубашечку, как какому-нибудь деревенскому. А мальчик в английской спецшколе. Теперь вот еще разговор про полотенечное… Знает он эти порядки, знает… Возмутительные традиции, между прочим… По двадцать метров берут льняного материала на глупость… Видите ли, гроб ей нести! А он раньше умрет! Он знает. У него здоровья чуть… Она же, между прочим, ни разу у врача за всю жизнь не была. Ни разу. И сейчас определенно прохлаждается на своей приступке, а у него сердце зашлось. Он сейчас выпьет капель Зеленина, а завтра с утра будет шпаклевать пол… Она же целый день ходит по двору как сонная муха, и не докричишься, чтоб материала поднесла. Дед ни за что не вышел бы, не приспичь ему в уборную… Приготовился ей сказать ехидное: «А ты, как обычно, на своем пьедестале…» Даже откашлялся для этого…

Откашлялся, оказывается, для крика… Испугался тогда он очень… Думал, ее убили. Был у нее вид убитой, не умершей…

… Оля вспомнила. Ей должно было исполниться восемь лет, она пригласила на воскресенье весь первый класс. На балконе стояли связанные шпагатом три торта «Птичье молоко». И вдруг все отменилось – умерла бабушка. Она плакала до икоты из-за отмененного дня рождения, не из-за бабушки. О ней она не думала вообще. Вернее, не так. Она на нее злилась, что та умерла так неподходяще. Мама сказала: «Все переносим на неделю». Но так ничего и не было… Почему, она уже не помнит, и куда делись торты, не помнит тоже…

Сегодня на кладбище она стояла на бабушкиной могиле – так лучше была видна вся процедура.

– Нехорошо стоишь, доча, – сказала ей какая-то старуха. А она не двинулась с места, потому что понимала так: больно от этого никому быть не может. О чем разговор? Сейчас же ее настиг стыд и, как все с ней сегодня, был он громаден и давил нещадно. Просто хотелось рвануть водолазку, так он терзал и мучил. И она вскочила с места и решила, что срочно надо что-то сделать важное, иначе от стыда можно умереть.