Дом ужасов

Даль Роальд

Сэр Оливер видел мой жест, не мог он не заметить и возбужденного горения моих глаз, в которых беззвучно стонало неразделенное чувство. Он пару раз прошелся по зале, очевидно, с трудом сдерживаясь, чтобы не бросить мне упрека. Потом подошел ко мне, положил ладонь на плечо и сказал:

— Ради всего святого, мой мальчик, будь осторожен! Я еще раз говорю, нет — прошу, умоляю: будь осторожен. Ты…

В эту секунду вернулась леди Синтия — ей надо было взять кольца, которые она забыла на рояле. Сэр Оливер резко осекся, крепко пожал мою руку и, поклонившись жене, вышел. Леди Синтия приблизилась ко мне, поочередно надевая кольца, после чего протянула обе руки для прощального поцелуя. Она не произнесла ни единого слова, но я воспринял

это как приказ, наклонился и покрыл ее ладонь жаркими поцелуями. Леди Синтия долго не отрывала руки, но затем высвободилась и покинула меня.

Я испытал такое чувство, будто совершил неимоверно подлый поступок по отношению к сэру Оливеру, и что попросту обязан поставить его обо всем в известность. Мне показалось более уместным сделать это в письменной форме, поэтому я прошел к себе в комнату и сел за стол. Написал одно, второе, третье письмо, причем каждое последующее казалось мне глупее и нелепее предыдущего. Наконец я решился лично поговорить с сэром Оливером и отправился на его поиски. Я очень боялся растерять остатки храброй решимости и потому опрометью взбежал по лестнице, но перед широкой распахнутой дверью его курительной замер на месте как вкопанный. Изнутри доносились голоса: сначала игривый, совершенно непринужденный смех сэра Оливера, затем звонкий женский голосом:

— Но, сэр Оливер…

— Ну ладно, не будь глупышкой, — проговорил хозяин замка, — не надо уж так…

Я резко повернулся и стал спускаться по лестнице. В женском голосе я опознал Миллисент, одну из наших горничных.

Через два дня сэр Оливер снова уехал в Лондон, а я остался в замке Бингэм с леди Синтией.

На этот раз мне показалось, что я оказался в чудесной стране, в Эдеме, который Господь сотворил для меня одною. Трудно описать колдовскую силу охвативших меня фантазий. Я попытался передать их в одном из писем, которые отправил матери. Несколько месяцев назад я навестил ее, и она показала мне то старое письмо, которое сохранила из нежных чувств к сыну. На оборотной стороне конверта были начертаны слова: «Я очень счастлив!» В самом же письме содержалась невообразимая мешанина из моих чувств, переживаний и страстей. «Дорогая мамочка! Ты спрашиваешь, как я себя чувствую, что делаю? О, мамочка! О, мамочка, мамочка!» И еще с десяток раз «О, мамочка!» — и ни слова больше.

Читая подобные слова, можно вообразить, что они выражают либо невыносимую боль, жесточайшее страдание, отчаяние, либо бесподобный, непередаваемый восторг — во всяком случае, нечто поистине выдающееся, незаурядное, что может переживать человек!

Я запомнил то раннее утро, когда леди Синтия отправилась в часовню, располагавшуюся неподалеку от замка у ручья. Я нередко сопровождал ее в этой прогулке, после чего мы отправлялись к завтраку. Но в то утро она подала мне знак — я понял его без лишних слов. Войдя следом за ней в часовню, я увидел, как она преклонила колени, и встал рядом с ней. С той поры мы часто ходили туда вместе и я не делал практически ничего — просто смотрел на нее. Однако постепенно я стал повторять ее действия — я тоже начал молиться. Вы только представьте себе, господа, я, немецкий студень, стою на коленях и молюсь! Это было какое-то язычество! Я не знал, кому или чему слал свои молитвы, просто это было некое выражение благодарности женщине за ниспосланное мне блаженство, сплошной поток слов, отражавших счастливые и чувственные желания.

После того случая я немало отскакал верхом — надо было хоть немного успокоить бурлящую во мне кровь. Как-то раз я выехал довольно рано, заблудился в сельской местности и в итоге провел в седле несколько часов. Когда же я наконец разыскал обратный путь, разразилась гроза, да такая, что из-за дождя ничего нельзя была разглядеть. Я вернулся к речке и обнаружил, что деревянный мост смыло потоками воды, а чтобы добраться до ближайшего, каменного, пришлось бы сделать весьма приличный крюк. К тому времени я уже до нитки промок, и не задумываясь бросился в бурлящую воду. Наконец я и лошадь выбрались на берег, хотя бедное животное тоже успело основательно вымотаться, так что дорога от реки до замка также заняла у меня немало времени.

Леди Синтия ждала меня в гостиной. Я поспешно прошел в свою комнату, помылся и сменил одежду. Наверное, вид у меня был довольно усталый, во всяком случае она предложила мне прилечь на диван, а сама присела рядом и, поглаживая мой лоб, запела:

«Нежный малютка спит в вышине. Средь веток деревьев качаясь во сне. Ветер взметнется, подует опять, Станет сильней колыбельку качать. Хрустнула ветка, рухнула вниз, Нет колыбельки — лишь дитятки визг!»

Она гладила меня по лбу пела, а мне казалось, будто я лежу в какой-то волшебной колыбели, подвешенной к ветке дерева — высоко-высоко. Дул ветерок и тоже словно что-то напевал, а моя колыбель медленно покачивалась в его ласковых волнах. «Только бы сук не надломился!» — подумал я.

Что ж, господа, мой сук все же хрустнул, и я упал на землю, причем довольно сильно ушибся. Леди Синтия в любой момент была готова протянуть мне свои руки, но лишь руки, тогда как я с трепетом вожделенно мечтал о ее плечах, лице и губах, о которых вроде бы и думать не мог. Разумеется, я никогда не заговаривал с ней об этом, хотя взгляды говорили, что и сердце мои, и душа принадлежат ей — каждый день, каждый час. Все это она принимала, а мне протягивала лишь руки.

Иногда, когда я ближе к вечеру часами сидел подле нее, а моя бурлящая кровь буквально вопила через все поры тела, она вставала и спокойно говорила:

— А сейчас покатайтесь верхом.

Затем проходила к себе в башню, а я мягким шагом следовал за ней, подглядывая через занавески. Я видел, как она брала в руки маленькую книжку в старинном переплете, садилась, несколько минут читал, после чего вновь вставала, подходила к окну и долго смотрела в него. Я спускался в конюшню, седлал лошадь, некоторое время скакал по парку, а потом выезжал в поля. Как сумасшедший носился я в сгущавшихся сумерках, а по возвращении принимал холодный душ, позволявший мне хоть немного отдохнуть перед ужином.

Однажды я выехал немного раньше и вернулся к чаю. С леди Синтией мы встретились в холле, когда я только направлялся в ванную.

— Будете готовы — приходите, — проговорила она. — Только поспешите. Чай подан в башне.

— Но мне же надо переодеться. Не в халате же…

— Приходите как есть.

Я вскочил под душ, открыл оба крана и уже через несколько минут завершил купальную процедуру. Потом прошел в башню.

Леди Синтия сидела на диване, сжимая в руках свою маленькую книжицу; увидев меня, она отложила ее в сторону. Леди, как и я, была облачена в халат — восхитительное пурпурное кимоно, расшитое темным золотом. Она налила мне чаю, помазала тост маслом. За это время мы не сказали друг другу ни слова. Я мгновенно проглотил бутерброд, запил его обжигающим чаем, все время чувствуя дрожь в теле. Наконец у меня на глазах выступили слезы. Я встал перед ней на колени, сжал ее руки, опустил лицо на нежные колени. Она не возражала.

Неожиданно она поднялась.

— Вы можете делать все, что вам заблагорассудится, — проговорила леди Синтия. — Абсолютно все. Но при этом не должны произнести ни слова. Ни единого слова!

Я не очень-то понял, что она имела в виду, но тоже встал и кивнул. Она медленно подошла к узкому окну. Я было заколебался, не зная толком, что мне делать, но потом двинулся следом и стал рядом с ней, все время помня, что не должен раскрывать рта.