Дом, в котором...
Шрифт:
Когда перемещения прекратились, Помпей поднялся с мата, потянулся и вошел в круг, поднырнув под чьи-то сцепленные руки.
— Это всегда так? Как детская игра? — шепотом спросил я Мартышку.
Он посмотрел на меня рассеянно, скорчил гримасу и сказал, что не понимает, о чем я толкую.
Сфинкс подвел к кругу Слепого. Слепой тоже вошел.
— Зачем этот хоровод? — опять спросил я Мартышку.
— Зачем? Чтобы всем было как следует видно, дурак! И чтоб руки у всех были…
Мартышка не успел договорить.
«И это все?» — растерянно подумал я.
От того, что я увидел потом, мне стало худо. Помпей держался за горло, а между его красными пальцами торчала рукоятка ножа. Я сразу зажмурился и уже так, с закрытыми глазами, услышал общий выдох. Он мог означать только одно. Но я все же медлил, не решаясь взглянуть, а когда открыл глаза, Помпей уже не дергался. Лежал жалкий и мешковатый в быстро растекавшейся луже крови, и никто из нас, стоявших и сидевших вокруг, не сомневался в том, что он мертв.
Круг сохранился, хотя никто уже не держался за руки. Было очень тихо. Все смотрели на Помпея и молчали.
Я понял, что запомню это на всю жизнь. Труп на сверкающем зеленой краской полу, свет ламп, отражавшихся в оконных стеклах, и общее молчание. Тишину места, где молчит слишком много людей.
Слепой присел над Помпеем, нащупал нож и выдернул. Нож вышел с хлюпаньем, от которого меня чуть не стошнило. Дождавшись, когда то, что поднялось из желудка, уляжется обратно, я развернул коляску и рванул к дверям, думая только о том, как бы побыстрее убраться из этого места.
Я мчался в темноте, не разбирая дороги, и наверняка убился бы еще на первом этаже, не догони меня Табаки.
— Эй, куда ты без света? Стой!
Он догнал меня, загарпунил своей клюкой и заставил остановиться. Уж не знаю, как ему это удалось в кромешной темноте.
— Успокойся, Курильщик! Главное, успокойся! — твердил он.
Я сказал, что абсолютно спокоен. Он достал из рюкзака фонарик, и дальше мы ехали со светом. Очень медленно.
Табаки дрожал и бормотал какую-то чушь:
— Чур не в меня, прочь от меня, ищи себе другую шкуру, гуляй по реке, слейся с луной, только ни за что не свяжись со мной…
Я рассмеялся, и он сказал:
— Не психуй, пожалуйста. А то придется лупить тебя по щекам и отпаивать валерьянкой, а кому, по-твоему, сейчас охота этим заниматься?
— А чем у вас есть охота заниматься? — спросил я. — Много других дел?
Он не ответил.
— За это не убивают! — прокричал Сфинкс в лицо Шакалу.
— Еще как убивают! — ответил Шакал.
— Мал ты еще знать такие вещи, — сказал Лэри.
— И что теперь? — спросил я. — Помпея уже не спасти?
Все уставились на меня. Как на полного идиота.
Я им и был.
— Боже мой! — сказал я. И засмеялся. Невозможно было удержаться. Табаки остановился и молча переждал мой приступ веселья.
— Та крыса… — сказал я ему. — Помнишь крысу? Я думал, вы ее убьете. Пристукнете шваброй. Но вы и не собирались, верно?
Свет фонарика отражался в круглых глазах Шакала двумя желтыми точками.
— Вы не собирались причинять ей вред. Крысе — ни в коем случае, да? Но только Лэри по-настоящему боялся Помпея. А вы все знали, что Слепой его убьет…
Табаки молча смотрел на меня.
— Вы знали, — повторил я. — Жалея его летучих мышей. Рассказывая сказки. Распевая под гитару. Сфинкс был уверен в этом, когда говорил с ним сегодня… Теперь-то я понимаю…
— Ну? — спросил Табаки. — Допустим, мы знали. Что из того?
Ему не было ни противно, ни стыдно. Ни капли. Я это даже в темноте понял. И если бы не Сфинкс… если бы он не крикнул тогда: «За это не убивают!» — я сейчас подумал бы, что они все такие. «Еще как убивают!» — ответил Шакал. Да. В Доме убивают. А я еще уточнил: «Значит, Помпея уже не спасти?» С иронией. С издевкой. Они удивились. Еще бы… По части цинизма я переплюнул их всех.
Я опять засмеялся. Смеялся и ничего не мог с этим поделать. Смех перешел в спазм. Я буквально подавился им. И меня стошнило. На собственные колени. Я не успел ни свеситься, ни отвернуться.
Табаки ойкнул, но промолчал.
У лестницы нас догнал Македонский с фонариком. Посветил на меня, взялся за ручки коляски и повез чуть ли не бегом. Шакал мчался следом. Я сидел, зажмурившись, и старался ни о чем не думать. Меньше всего — о Большой игре. Такой дурацкой и забавной игре, придуманной от скуки…
В ванной Македонский высадил меня на пол и раздел до трусов. Я сидел на мокром полу и дрожал. Он унес мою одежду и вернулся отмывать коляску, а я так и сидел голый. Потом они с Горбачом запихнули меня в душевую кабинку, включили воду и задвинули дверцу. Я растянулся в кафельном углублении под струями, бившими в спину, и слушал их, заглушенных душем и прозрачной дверью, слушал, как они разговаривают, отмывая мою коляску.
— Собрал все ножи и бритвы и куда-то уволок, — сказал Горбач. — Даже пилки унес. Где-то у него свои тайники.
Македонский пробормотал что-то невнятное.
— Завернул все в наволочку. Почему-то в мою. Интересно почему.
Поскрипывание коляски и тишина.
— Курильщику можно дать мои брюки, он в них не утонет, наверное. А чистых рубашек у меня у самого нет.
Я зажмурился, подставив лицо под душевую струю. Под водой ничего не было слышно и так было намного лучше. Если бы меня оставили в покое, я пролежал бы здесь, оглушаясь душем всю ночь, и, может, к утру мне бы полегчало. Но меня вытащили. Отодвинули дверцу и выволокли на расстеленное полотенце.