Дом золотой
Шрифт:
– Я лучше России – не знаю земли, – пела по радио с проплывающей мимо лодки какая-то, видно, очень бедная женщина.
Переплыв реку, тетя Фая усаживалась на мягкую кротовую нору и глядела на свою справную корову, как та ест васильки и тимофеевку.
Я хочу умереть осенью в желтом лесу, думала тетя Фая. В сухом овраге на середине горы. Я сяду отдохнуть, справа положу полкорзины опят и лисиц, а слева палку, с которой шла через лес.
Я сяду, закрою глаза, потом взгляну последний раз вперед на черный старый дом, через поле и реку, в глубине улицы. В нем я родилась
А через день меня занесет желтыми листиками, я останусь там навсегда. Я не хочу лежать среди гробов и костей злых бывших людей... Можно, я не буду? Спасибо, Господи...
Старых людей часто посещают мысли об уходе. Это не значит, что старичок или едва живая старушка умрут прямо здесь и сейчас, когда хромыляют из магазина похоронных принадлежностей, выбрав по размеру тапочки, саван и ленту-молитву на холодный свой лоб.
Запастись никогда не рано. Ничем. И почему бы не купить кокетливый похоронный гарнитур, раз он имеется в продаже по сходной цене. Святое дело.
Тетя Фаина погрустила, вытерла глаза, допасла корову и поплыла на лодке домой, а корова вслед за ней, шевеля копытами по черному илу медленной реки.
И первое, что увидела тетя Фая, подходя к дому, – Валентин Михалыч, сидя на корточках на своей старой терраске, бьет ее, то есть терраску по крыше колуном.
Тетя Фая потерла глаза, думала, перегрелась? Солнце, галлюцинации?
Нет. Все есть – как есть.
Терраска с Зоиной стороны за девять лет плохого к ней отношения покосилась, просела и портила вид дома, ну как рваный сапог на приличном еще старом деде говорит о многом: заброшенный дед, бездомный, и некому обиходить старика.
Такая вот за девять лет стала терраска на Зоиной стороне.
– Эхх! – колотил со всей силы по терраске сверху Валентин Михалыч. – Эхх!
И терраска начала внезапно падать, заваливаясь набок, отрываясь от стены черного дома-а-а-а-а...
И упала секунд за пятьдесят. А Валентин, уцепившись за крышу, сидел на верхотуре и скалился.
– Как я ее! – похвалился он кому-то и забросил колун в кусты. А внизу стояла вся семья Нафигулиных, аплодировала и хихикала.
– Дед! Папуля! Валяша, не упади! – дружное многоголосие дружной семьи.
Потом начали оттаскивать поверженную терраску в сторону и жечь. Повалил теплый серый дым прямо в облака и еще выше.
Тетя Фая смотрела и плакала. В той терраске провожали папу Сашеньку на войну. И спали детьми, ждали папу с войны. И столько было с ней перевязано жил, и зачем ее сломал Валентин Михалыч, старый старик? Свою же терраску, которую занимал девять лет и которой требовался, чтобы стоять ровно, только добрый взгляд и несколько рублей каждый год.
Ведь сестра-терраска с Фаининой стороны один к одному такая же, но стоит, как боровичок, и не гниет, не клонится... Эх... Труды вложенные – полкилограмма гвоздей, толи рулон и баночка лазоревой краски. Все! Было бы сердце доброе.
Тетя Фая хотела это сказать, но горело легкое от старости серое дерево, хихикали внучата, скабрезно поглядывал от костра Валентин, трясла подолом и веселилась у огня Зоя, надменно, не мигая, смотрела на корову Злата. Один только Валера спокойно помалкивал, надевая на шампуры куриные грудки и облизывая губы.
А дома тетя Фая начала кричать. Хотя за шестьдесят девять лет ни разу до этого не повысила голоса ни на кого, исключая корову, соседку Марусю и десяток гадюк, встреченных в лесу.
Так ей было обидно!
За все!
И за пренебрежение и за унижения от всех-всех людей, а не только от родной сестры Зои и брата Юры.
Ну, зачем люди такие злые?
За-а-че-е-ем?
Ведь все же хорошо. Поделилась с ними домом! А они? Зачем ее в могилу раньше времени гонят?
Зачем вот терраску по голове колуном?
Тетя Фаина не знала, что вчерашний кирпич, которым Сергей Фазанов остановил Валентина Михалыча, когда тот шел по своим черным делам, настолько возмутил все зло внутри старика, что эта несчастная подгнившая терраска стала, по иронии судьбы, тем клапаном, который срывают, чтобы не взорваться, не испепелиться, не подавиться Валентину Михалычу той злой силой, которая отчего-то бурлила в нем и никак не находила выхода.
Словно заговоренная эта чучелка Файка. Девка старая. Полуграмотная. Была одиночка, а теперь дед при ней живет, сторожит ее, наглядеться не может. Пенсия-то – два шиша с копейкой, а у нее корова молочно-сливочная. Нет детей, а она кошек своих любит, как ненормальная, у ней кошки-то иные – говорить могли! И глаза у Файки, как две бирюзы.
Так он, мир, устроен, раз родился человек – ему счастье положено. Ровно столько, сколько каждому на земле. Не меньше и не больше. Обязательно. Одинокому – свое счастье, семейному – свое счастье, и кривому, и косому, и безрукому тоже по ведру счастья припасено. Ничего тут не поделаешь. Всем!
А кому такой подход не нравится, те ходят с мешками крысина и терраски ломают и жгут. Очень им чужая горькая капля счастья невпопад и поперек.
Чудакиии...
На колу мочало, начинай сначала...
И следующим днем по улице семенила, как улитка-спринтер, тетя Фаина вслед за своей коровой. Было жарко, как в тихом аду, хотелось быстрей в тенек спрятаться и корову от оводов увести.
– И эта тщедушная старая тля стоит на моем пути – в обладании этим домом? – застонал Валентин Михалыч за своим окном.
Он-то всю ночь жег терраску, прокоптился и был похож на негра, но не африканского – а от сажи, дыма и древесной пыли.
И другим днем, и третьим, и через неделю Фаина Александровна продолжала жить, как жила, только старалась не смотреть на то место, где когда-то стояла цельных сто лет выцветшая дощатая терраска, свидетельница жизни и смерти многих таких – Хвостовы им фамилия.
И если здоровались с тетей Фаиной Нафигулины, она кивала. Зачем не отвечать, копить, ни к чему, все равно не вернуть, чего нет. А если желает тебе человек здоровья, когда здоровается, то и ему надо пожелать. Так заведено исстари.