Домашняя готика
Шрифт:
– Твой организм пытается тебе сказать, что домой ты ехать не готова, – продолжает тем временем успокаивающий голос. – Послушай его. Помнишь, как ты рассказывала, что тяжелее всего возвращаться домой после командировки?
Но я же не была в командировке. Говорить я по-прежнему не могу. Спорить просто нет сил.
– Ты с ног валишься от усталости, единственное, чего тебе хочется, – упасть в кровать и не вылезать из нее следующие сутки. Но Зои и Джейк так скучали, а Нику приходилось справляться со всем в одиночку, пока тебя не было, так что отдохнуть тебе не светит. Ты развлекаешь детей, а Ник берет выходной – покататься на велосипеде или встретиться с друзьями в пабе. Из-за чувства вины, из-за того, что часто задерживаешься на работе, а Ник этого не делает никогда, ты соглашаешься. Ты ненавидишь возвращаться из командировок, потому что знаешь: тебе придется надрываться даже больше обычного, чтобы искупить свое отсутствие.
Он все еще здесь? Голос его, но слова мои. Так я рассуждаю в особенно неудачные дни. Это не мои настоящие мысли, не мои настоящие чувства. Нет. Все не так. Остановись.
– Я спросил, почему ты ничего не скажешь Нику. Помнишь? Ты ответила, что он не поймет. Он считает, что честно выполняет свою половину работы. Он просто не замечает того, что ты делаешь. Для него этих проблем не существует.
Я стараюсь
– Вы по очереди встаете первыми по выходным, но на самом деле тебе всегда приходится вставать рано. – Мои слова, его голос. Он помнит каждое мое слово. – И ты не наслаждаешься утренним сном, в отличие от Ника. Его-то все устраивает: когда твоя очередь вставать пораньше, он вылезает из кровати в десять, видит безупречно чистый дом, радостно играющих сытых и переодетых детей – причесанных и с чистыми зубами, – а ты все еще в халате, голодная, только-только собираешься выпить кофе или позавтракать.
А на следующей неделе я встаю в девять и вижу ноющих голодных детей, все еще в пижамах, вокруг них раскиданы все игрушки, которые у нас есть, в раковине гора грязной посуды, а Ник сидит на кухне с кофе и газетой…
– Ты еще кое-что сказала тогда, в Сэддон-Холл…
Он по-прежнему здесь. Что он там говорил? Что-то гадкое о Нике. Нельзя ему доверять. Он накачал меня наркотиками? Поэтому я так себя чувствую?
– Ты сказала, что никогда не пожалеешь, что лгала, не пожалеешь о нашей неделе вместе. Ты сказала: «Если сама о себе не позабочусь, кто позаботится?»
Его голос звучит словно в узком, темном колодце у меня в голове. Вскоре все заволакивает темнотой.
Когда я прихожу в себя, его нет. Смотрю на часы. Без четверти два. Жутко болит живот, страх по-прежнему переполняет меня, и я по-прежнему ничего не понимаю, но движения даются уже не так мучительно. Сползаю со скамьи, раздается металлический звон. На чем я лежала? У этой штуки толстая металлическая ножка с круглым основанием. Колеса. Лежа на полу, я видела колеса, но не обратила на них особого внимания. Наклоняюсь, чтобы удостовериться, что память меня не подводит. Не подводит. Снова раздается какой-то металлический звук. Лязганье.
Стягиваю полотенце, потом еще одно – под ними бежевая кожа. Что-то знакомое. Медицинская кушетка для осмотров? К горлу подкатывает ком, и я срываю все оставшиеся полотенца разом. Из одного конца длинного, обитого кожей стола что-то торчит – большая горизонтальная петля, вроде жесткого аркана, покрытая той же бежевой кожей. Я знала, что она там будет. И все равно мне становится дурно.
Даже если бы я не знала, что это, петля бы меня ужаснула. От того, что мне известно ее предназначение, легче не становится. Этого не должно здесь быть. Не должно. В этом есть что-то чудовищно неправильное. Это массажный стол, такой же, как в отеле «Сэддон-Холл». На таком же мне три или четыре раза делали массаж в ту неделю, которую я провела с Марком.
Не с Марком. Он лгал.
Добредаю до двери, зная, что в этот раз никакие предложения поесть и отдохнуть меня не остановят. Ничто не помешает мне вернуться домой, к Нику и детям.
Дикий крик, рвущийся из моего горла, когда я вспоминаю второй металлический щелчок, никак не может изменить того факта, что дверь заперта.
Вещественное доказательство номер VN8723
Дело номер VN87
Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра
Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,
запись 5 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,
найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,
Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)
3 мая 2006, девять вечера
Один из «побочных эффектов» материнства состоит в том, что я избавилась от некоторых страхов и явно лишилась части воображения. Я настолько поглощена собственными чувствами, что представить не могу, как кто-нибудь может не испытывать того же самого. Идеальный пример: в субботу мы с Корди возили Уну и Люси на плавание. На обратном пути остановились у супермаркета «Уэйтроз». Обе девочки заснули. Я предложила Корди быстренько сбегать туда и обратно, оставив их в закрытой машине. Я всегда так делаю с Люси, но Корди пришла в ужас.
– Да как можно! – возмутилась она. – Что, если машина взорвется? Однажды такое случилось – я слышала в новостях. Дети погибли, потому что их оставили в машине, а ее бензобак взорвался.
– А если мы возьмем их с собой и крыша «Уэйтроз» обрушится? – попыталась я урезонить ее.
– Мы не можем оставить их одних, – упорствовала Корди. – Вдруг их похитит какой-нибудь псих.
– Они устали, – возразила я. – Пусть поспят. Машина будет заперта.
Я знала, что этот аргумент слабее предыдущего. Психопат вполне может разбить окно и похитить девочек. Мне хотелось сказать: зачем брать с собой в магазин двух пятилетних девочек, если можно этого не делать? Под «психом» Корди, очевидно, подразумевала «педофила». Я попыталась представить себе его мысли. Ничего не получилось. Мне сложно поставить себя на место взрослого, который добровольно ищет общества детей. Знаю, люди сплошь и рядом радуются детской компании, причем чаще всего никаких дурных намерений у них и в помине нет, но мне это кажется диким. А чего не можешь представить, того не можешь бояться.
Вчера вечером Марк предложил на каникулы поехать за границу, и тут выяснилось, что и от боязни летать я тоже избавилась. Я абсолютно убеждена, что ни один самолет со мной на борту не разобьется, потому как авиакатастрофа избавит меня от бесконечной родительской каторги, а закон подлости гласит, что от своих оков так просто не отделаешься. Погибни я в авиакатастрофе, и мне не придется годы торчать рядом с замками-батутами, пахнущими рвотой и потными носками, или играть в игру «дай-скорей-пакет», когда Люси выплевывает мокрые комки непрожеванного сэндвича мне в руку. Я не говорю, что хочу умереть, – я просто знаю, что не умру.
Марку я ответила, что не собираюсь уезжать из страны в совершенно неудобное для меня время только потому, что руководству школы пришло в голову устроить учителям отпуск подлиннее. Как же меня это бесит: тратишь целое состояние, чтобы отдать ребенка в частную школу, а они устраивают каникулы длинней, чем государственные. По-моему, это называется мошенничеством.
Мишель ясно дала понять, что на нее я могу больше не рассчитывать. Она уматывает на каникулы со своим жирным, уродливым парнем, из которого слова не вытянешь, – билеты уже заказаны. Я предложила ей заоблачную сумму, чтобы отменить поездку, но Мишель
Попросить маму, которая, по идее, должна бы мне помогать, – вообще не вариант. Я звонила ей вчера вечером, но так и не узнала, сможет ли она взять Люси, поскольку до этого разговор так и не дошел. Она заявила, что я должна хотеть присматривать за собственной дочерью во время каникул.
– Должна? – спросила я. – Ну а я не хочу. Я не могу в течение двух недель не вспоминать о себе. Тогда уж проще запереться на две недели в подвале, связать себе руки и всунуть кляп.
Мне просто необходимо иногда говорить что-нибудь в этом роде, «лаять, а не кусать», ведь это единственный оставшийся у меня способ почувствовать себя свободной и сильной. Мама должна бы радоваться, что я борюсь с депрессией юмором, вербально. Все эти ужасные слова я произношу, чтобы сохранить рассудок. Если бы хоть раз мама сказала: «Бедняжка, две недели с ребенком, кошмар какой», я бы не чувствовала себя такой отвергнутой. Или вот еще более разумный ответ: «Тебе надо начать думать о себе – почему бы не отправить Люси в интернат?» Я никогда этого не сделаю, Боб свидетель. Мне нравится видеть Люси каждый день, просто не нравится целыми днями смотреть только на нее. Само предложение отправить ее в интернат расшевелило бы мой материнский инстинкт, которому (кто угодно с каплей сообразительности уже допер бы) не помешала бы небольшая встряска.
К несчастью, «обратная психология» маме недоступна. Она заплакала и сказала:
– Я не понимаю, зачем ты завела ребенка. Разве ты не знала, что тебя ждет? Не знала, что это тяжелая работа?
Я ответила, что понятия не имела, на что похоже материнство, поскольку никогда раньше не пробовала. И, напомнила я ей, она лгала мне. Всю мою беременность она твердила, что материнство – тяжкий, но не тягостный труд, потому что ты любишь своего ребенка.
– Полная чушь, – продолжала я. – Да, ты любишь своего ребенка, но легче от этого не становится. Если любишь кого-то, это ведь не значит, что ты хочешь пожертвовать собственной свободой. Даже если очень кого-то любишь, с чего радоваться тому, что твоя жизнь становится хуже, откуда ни посмотри?
– Твоя жизнь не стала хуже, – возразила мама. – У тебя прекрасная, просто чудесная дочь.
– Это ее жизнь. Жизнь Люси, а не моя. – Тут я вспомнила статью, которую читала вчера в поезде, и добавила: – Это настоящий «заговор молчания». Никто не рассказывает будущим матерям, что их ждет на самом деле.
– Заговор молчания! – взвыла мама. – Ты только и делаешь, что ноешь, как ужасна твоя жизнь, с тех пор, как родилась Люси. Хотела бы я, чтобы существовал «заговор молчания»! Мне было бы гораздо легче.
Я бросила трубку. Жаждет молчания, пусть его и получит. Конечно, я с легкостью могла победить в споре, просто заметив, что я настолько эгоистична и так забочусь о себе, потому что с самого моего рождения мамочка носилась со мной как с писаной торбой. Она даже не намекнула ни разу, что у нее и своя жизнь есть, что она существует не только ради обслуживания меня.
В маминых глазах я была маленькой богиней. Любой мой каприз немедленно удовлетворяли. Меня никогда не наказывали: достаточно было просто сказать «извините» – и меня тотчас прощали, да еще и поощряли за каждое извинение. А вот Люси наверняка будет куда внимательней относиться к другим людям, потому что она с самого детства усвоила, что она не пуп Земли.
Наши с мамой отношения так и не пришли в норму после скандала с «Вечным сном». На Рождество после рождения Люси Марк уехал на конференцию. Мама приехала к нам. Она привезла мне небольшой сувенир – кружку с изображением обложки «Вечного сна» Раймонда Чандлера. Я распаковала ее рождественским утром, после четырех бессонных ночей подряд, четырех дней шатания по дому как оживший труп, с Люси на плече; я укачивала ее, чтобы хоть немного поспать самой.
– «Вечный сон»? – рявкнула я на маму. Сперва я даже не поверила, что она может быть так жестока. – По-твоему, это смешно?
Она изобразила невинность:
– Что ты имеешь в виду, дорогая?
Я потеряла контроль над собой, начала орать:
– Вечный сон! Вечный, мать твою, сон? Да я за два гребаных месяца ни разу не спала больше часа подряд!
Чашку я швырнула в камин, она разлетелась на куски. Мама расплакалась, принялась клясться, что она это не специально. Наверное, так оно и было. Она не злая, просто глупая – слишком практичная, чтобы быть чувствительной.
Я не могла не заметить, что, несмотря на все свои речи, мама не перезвонила и не предложила помочь, как сделали бы многие чрезмерно чадолюбивые бабушки на ее месте. Я все больше убеждаюсь, что она так сильно волнуется из-за Люси только потому, что так мало помощи готова предложить.
9.08.07
Это не из-за меня, – сказал Марк Бретерик. – Как бы вы ни притворялись, мы оба это знаем. Вы знаете, что ваши люди делают с землей, выкопанной в моем саду. – Он указал через окно гостиной на команды полицейских в спецовках.
Сэм Комботекра, гораздо более тихий и серьезный, чем обычно, стоял рядом с ними, ссутулившись и сунув руки в карманы. Саймон не сомневался: Сэм надеется, что они ничего не найдут. Комботекра ненавидел переживания, что сопровождают преступления; ненавидел неловкость, неизбежную при аресте, когда, глядя человеку в глаза, должен объявить ему, что он совершил нечто ужасное. Особенно бывает не по себе, если раньше ты относился к этому человеку совершенно по-другому.
Сам виноват. Лез бы поменьше со своим «Марк, мы понимаем, как вам тяжело», и ни хрена бы они сегодня не нашли.
– Наши люди постараются свести ущерб к минимуму, – заверил Саймон.
– Я не о том. Знаете, в этом есть что-то аллегорическое. Вроде бы вы пытаетесь что-то раскопать, хотя на самом деле все равно наоборот – закапываете собственные неудачи. Вот зачем вы устроили этот бедлам! – Бретерик все-таки сменил покрытую пятнами пота голубую рубашку, которую носил много дней, на чистую, горчичного цвета, с золотыми запонками.
– Закапываем что? – переспросил Саймон.
– Реальную ситуацию. Вы совершенно ее не поняли, не так ли? А столкнувшись с неизбежными трудностями, решили сделать меня козлом отпущения, потому что это проще, чем признать, что все это время я был прав: некий Уильям Маркс, которого вы не можете найти, убил моих жену и дочь!
– Мы не решаем, кого сделать преступником. Мы просто ищем улики, которые либо обличают, либо оправдывают подозреваемого.
Презрение исказило лицо Бретерика.