Дон Хуан
Шрифт:
— Я?
— Конечно, ты, Лейтенант. Разумеется, ты. И еще я. Если, конечно, ты сочтешь нужным.
Она, уже все решив, задрала пеньюарчик, легла на животик, подставив на обозрение всем желающим аккуратную попку, и приготовилась получать удовольствие.
***
— У тебя шрамы на груди, — говорит она некоторое время спустя. — Откуда они?
— Это
— Мы застряли в месте между Землей и Небом. Или Землей и Преисподней, как тебе больше нравится. В невозможном месте. Здесь ничего не важно, только почему бы не побыть откровенными хотя бы здесь и сейчас. Кто ты? Как тебя зовут на самом деле?
— Лейтенант.
— Ну, как знаешь.
Мы лежим на том же самом диванчике, одежда разбросана по полу, туда же отправился и пустой и больше не нужный поднос, у меня в руке стакан с каким-то местным коктейлем - джин, мята, лимон и еще что-то, на вкус напоминает божественный нектар. В соседней комнате уже началось обычное для этого места веселье — там слышны девичьи визги, грохот посуды, и играет расстроенное пианино, где за тапера отдувается какой-то ушлый парень с красными замшевыми перчатками, свешивающимися из заднего кармана брюк. Мошенник, должно быть, а может, убийца. Других здесь не водится.
Алика, чьи теплые пальчики скользят сейчас по моей коже, невесело хмыкает.
— Можно сказать, что они нашли друг друга: хмурый любвеобильный мексиканец и дешевая бордельная шлюха. Будешь меня защищать теперь от всяких крикливых мудаков, любящих распускать руки не по делу, Лейтенант? Учти, здесь таких полным-полно, и нельзя сказать, что со временем эта ситуация изменится. Ты точно хорошо подумал?
— Боюсь, что все будет совсем не так завлекательно, — я шевелюсь, ставя стакан на пол, и мягкая девичья ладошка соскальзывает куда-то вниз. Впрочем, я не имею ничего против. — Видишь ли, я не планирую задерживаться в этой сточной канаве ни на секунду дольше, чем требуется.
— А я, значит, провожу здесь вечность потому, что жить не могу без грязи, вони, крови и песчаных бурь, верно? — Она достает из-под дивана оловянный пенал со спичками и, морщась, поджигает длинную сигаретину. Клуб густого синего дыма воняет, словно тысяча протухших яиц. — Не то, чтобы отсюда был официальный выход, ковбой. Да и вообще хоть какой-нибудь, пускай самый плохонький выход.
— Он есть, — говорю я, и девушка замирает, обратившись в слух. — И я намереваюсь им воспользоваться.
— Что? Постой! Нет. Черт! — Слова мешают и путаются. — А, к чертям! О чем ты?
Я рассказываю о последних словах Часовщика. Большой бескорыстный поступок. Спасение города от долгой мучительной смерти. Я собираюсь выбраться из этой дыры, пройдя по черному ходу.
— Я с тобой, — не раздумывая, выпаливает девушка. — И мы отправляемся прямо сейчас.
— Ты бредишь.
— Не больше, чем обычно. Я умею обращаться с оружием, на втором этаже лежит полностью исправный «винчестер» системы Генри и полсотни патронов сорок четвертого калибра к нему. Еще я хорошо лажу с лошадями и не доставлю хлопот. Я отчаянно хочу выбраться отсюда, Лейтенант. И знаешь еще что?
Она садится на меня сверху и берет мое лицо в ладони.
— Добрые дела не становятся хуже, если их делят пополам. От этого они становятся только справедливее. Понимаешь? Мы сделаем это вместе. А все остальные, обреченные торчать здесь навечно, пусть отсосут, не нагибаясь!
Я раздумываю не больше нескольких секунд.
— Тогда через пять минут у входа в нормальной одежде и с оружием. А если какой-нибудь мудак — из числа крикливых, как ты сказала — попытается тебя задержать, просто пристрели его. Справишься с этим сложным заданием?
Алика молчит и прислушивается к нестройном пению и стеклянному звону, доносящемуся из соседней комнаты.
— Долгое пребывание в этом помойном ведре с дерьмом не способствует голубиной кротости, Лейтенант. Скажи только слово — и я спалю весь этот гребаный бардак к чертовой матери.
***
Мы выезжаем из Роуэн-Хилла чинным шагом — и это явный прогресс, предыдущие поселения я либо подрывал динамитом, либо покидал галопом, нахлестывая скакунов безо всякой жалости. Значит ли это, что мой статус здесь повысился? Вздор, быть желанным гостем в городе мертвецов — так себе решение. С другой стороны, именно спасение этих мертвецов, если верить покойному мастеру, может вывести меня из чертовой песочницы.
Я некоторое время раздумываю, не взять ли мне с собой Скользкого Бата и этого мерзкого парня Грегори. Олухи или нет, они могут оказаться полезными. В крайнем случае, если столкнемся с кем-нибудь, они сыграют роль живого щита, отвлекут внимание… А знаете что, нет. Эта идея мне не нравится. Есть что-то справедливое в том, чтобы остаться с Аликой наедине, и всякий другой будет здесь лишним.
Брести пешком не потребовалось, у ближайшей же коновязи стояли лошади — чья-то добрая душа позаботилась вместо нас об этом вопросе. Ствол из дряхлой древесины, темный и подгнивающий, в нем четыре ржавых кольца, два из них заняты веревками с хитрыми узлами, такие используются, чтобы лошади, испугавшись, не убежали. С другой стороны, они должны легко распускаться, если потянуть за один конец. Я так и делаю, и через полминуты мы уже сидим верхом. Лошадки тихо сопят и фыркают, но не буянят. Эх, чует мое сердце, не понравится им грядущее приключение. Да и черт с лошадиными чувствами — мне-то все это уже давным-давно не нравится.
Алика, выглядящая богиней войны в черной куртке поверх белой рубашки и темных кожаных штанах, взлетает в седло одним движением, усаживается уверенно, по-мужски, верным хозяйским движением пристраивает ружье, абсурдно выглядящее в ее изящных ручках, на луку седла. Нет, с ней у меня определенно не будет проблем.
Нас никто не видит и не провожает.
Дорога ведет сама, то изгибаясь среди высохших мумий домов и амбаров, словно песчаный уж, которых я видел здесь уже предостаточно, то вытягиваясь в струнку, будто резвый солдат перед генералом. Я не боюсь заблудиться — один тракт, на пересечении которых стоит город, ведет в горы, другой — в низину. А в горах я никакой реки не видал.