Донбасс
Шрифт:
"Даже дождь тут пахнет не дождем, а шахтой!" — тоскливо подумал Виктор и пошел к другому окну.
Но и в этом окне была шахта. Над нею нахохлился мокрый, хмурый копер, и на его вершине монотонно-медленно вертелось колесо подъемной машины.
"Никогда я не привыкну тут! — мрачно подумал Виктор. — Только зря пропаду!"
Эх, если б можно было начать жизнь сначала! Сначала и на новом месте. Как бы замечательно работал он на новом месте! Все равно где, только бы далекодалеко отсюда, там, где никто и никогда не узнает о его позоре, не напомнит, не усмехнется. Как бы он замечательно работал там! Он бы начал все сначала, ни одной ошибки бы не повторил, сперва скромно учился бы у мастеров, а потом и сам стал мастером. Только бы позволили ему начать все сначала и на новом месте. Он не знал еще, что жизнь не беговая дорожка стадиона, где после неудачного старта можно вернуться на линию и начать бег сызнова, по пистолетному сигналу. В жизни приходится стартовать именно с того места, где споткнулся или упал, если уж упал.
Он опять прилег на койку. Его знобило. Он натянул одеяло. "А на шахте я не могу больше, как хотите!" Без славы еще можно прожить, — как жить с худой славой?
Пришли ребята с демонстрации — мокрые, счастливые… Пустыня, в которой лежал дотоле Виктор, вдруг заселилась голосами, смехом, жизнью, беготней.
Подошел к койке Андрей, участливо посмотрел на друга.
— Ну как, легче?
— Нет.
У Виктора действительно началась лихорадка. В эту ночь он плохо спал; тревожно метался на горячей постели, рвал с себя одеяло, бредил… Смутно вспоминал он потом чью-то прохладную ладонь на лбу, обрывки видений, отзвуки голосов… Пьяный Шубин в шахтерке из рваной рогожи куда-то звал его, тащил и все подмигивал, как Очеретин. "Я, брат, бог, меня все боятся, со мной не пропадешь!"
— Надо доктора позвать! — вдруг услышал он над собой знакомый голос.
Он очнулся. Было утро. Вокруг койки собралась вся смена: ребята были уже в шахтерках.
— Мы сейчас к тебе доктора позовем! — повторил Светличный, и его голос прозвучал участливо, дружески.
Виктор увидел встревоженное лицо Андрея, испуганное — дяди Онисима; ему стало неловко, досадно, он вдруг рассердился: что они в самом деле! Я же еще не умер!
— Мне… доктора… не надо! — прохрипел он. — Не надо! — и приподнялся на локтях, злой и взъерошенный.
Светличный снова посмотрел на него, на этот раз долгим-долгим взглядом. Но ничего не сказал, молча отошел. Остался один Андрей. Он беспомощно топтался на месте, не зная, чем помочь другу.
— Отчего ж ты не хочешь доктора, Витя, а? — умоляющим голосом спрашивал он. — Мы ж хорошего доктора найдем, не сомневайся!
— Мне… доктор не допоможет…
— Як же не допоможет? Он же доктор, учился этому…
— Отстань! — тихо попросил Виктор, и Андрей смолк.
Растерянно топтался он у койки, переступая с ноги на ногу, — топтуном его еще мать прозвала, — потом побежал куда-то, принес кувшин с водой, поставил на табуретку подле кровати Виктора.
— Может, тебе пить захочется…
Ему вдруг захотелось приласкать товарища, — никого на этой шахте не было для него дороже, — но он не знал, как это делается. Не целоваться же! В их давней и крепкой дружбе нежностей никогда не было. Они стыдились нежностей, они не девочки.
Между тем во второй раз и уже настойчиво, сердито гудел гудок "Крутой Марии", требовал Андрея в "упряжку". Андрей еще раз посмотрел на товарища и, словно извиняясь, сказал:
— Так я пойду, Витя, а?.. — Он подождал ответа и, не дождавшись, убежал.
Виктор остался один. И обрадовался, что остался один. Присутствие ребят раздражало его. Они, правда, ни словом, ни взглядом, не напоминали ему о том, что произошло. "Проявляли чуткость", словно сговорившись. Но их молчание было еще оскорбительней. Лучше бы уж ругали в открытую, как он сам себя ругает, только бы не молчали! И не прятали бы от него своих насмешливых или сочувственных глаз. Их все равно не спрячешь. С той минуты, как взошел Виктор на помост, глаза товарищей стали ему страшнее любых, пусть самых резких и беспощадных слов.
Неожиданно пришел врач, добрый разговорчивый старичок.
— А ну, покажитесь-ка, молодой человек, что тут у вас? — Он стал внимательно выслушивать больного. — Так, так, чудесно, хорошо!.. — весело приговаривал он при этом. — А ну, дышите! — Виктор послушно исполнял все, что требовал доктор: высовывал язык, дышал и не дышал, а сам все время думал: "Был ли доктор на собрании? Знает ли? Отчего об этом молчит, не спрашивает? Или тоже проявляет чуткость?"
— Ну-с, ничего опасного! — объявил, наконец, доктор — Грипп. Самый вульгарный грипп. Ничего более. — Потом шутливо похлопал больного по плечу. — Все-таки полежать придется денек-другой. Что? Не хочется? В ваши годы и я терпеть не мог лежать. Впрочем, и теперь не люблю! — Он выписал бюллетень, прописал лекарство и ушел. Эх, если б мог он прописать Виктору перемену климата!
Днем зашел дядя Онисим, комендант, зашел специально проведать больного.
— То ничего, ничего! Пройдет! — сказал он. — У меня у самого в каждом легком по вагонетке угля, а дышу! И хорошо, замечательно дышу. Это через то, что я углем дышу. Оно ж, як голубиное дыхание, — естество!..
Он хотел развеселить болящего, с тем и пришел. Стал рассказывать всякие басни про шахту. Ни про что другое он и не мог бы рассказывать, потому что ничего другого и не знал. Всю свою жизнь провел он под землей; на поверхности только отсыпался.
— Это с того у тебя приключилось, — неожиданно сказал он, — что ты ж некрещеный.
— Что?.. — рассеянно переспросил Виктор.
— Некрещеный! Раньше бувало, як новичок в шахту едет, ему обязательно скажут: ты ж, хлопче, не забудь в шахте под благословение подойти, не то — пропадешь! Завалит тебя или так убьет… "А к кому ж, — спрашивает, — подойти? Разве ж на шахте поп есть?" — "А как же! Без попа нигде нельзя. Есть специально шахтерский поп. Отец Спиридон. У ствола стоит. К нему и подходи". А у нас действительно стволовой был — Спиридон. Мужик бородатый, видный. Ну, дадут ему сигнал, что новичок едет, — он уже готов. Новичок из клети вылезет, оглянется, видит — действительно стоит Спиридон. Стволовые и тогда балахоны носили, с капюшоном, как и сейчас. Верно, на монаха смахивает, и борода — чистый поп. Новичок шапочку скинет, да и к ручке, робя… "Благослови, отец Спиридон!" А тот, сукин сын, ведерко возьмет — специально имел! — да мокрым помелом и благословит: "Благословляю тебя, раб божий, в шахте ишачить, на хозяина горб гнуть! Аминь!" Вот як бувало… — И он засмеялся.
Виктор бледно улыбнулся тоже.
— От! — продолжал старик. — От як бувало… А вы… вы ж шахты так и не бачилы. Э, ни! Разве ж теперь шахта? Теперь — курорт!.. Добрее стала шахта к человеку, — а ни завалов, а ни выпалов. И работа легче. Ты скажи, пожалуйста, — удивился он, — все человеку мало!
От теперь на машину все переложить хотят. Только и слышно кругом: механизация та механизация… Ой, предчувствую я, — заведут-таки моду, чтобы в белых перчатках уголек рубать.
Но Виктор уже не слушал его. С тоской думал он, что завтра, послезавтра снова придется лезть в шахту, законуриваться, долбить уголь, толкаться боками о породу, головою о кровлю, как птица я клетке.