Донбасс
Шрифт:
Ночью ребята почти не спали. То перебирали вновь и вновь детали послезавтрашнего "боя", спохватывались, что забыли условиться с Нечаенко, чтобы крепежный лес разложили загодя по уступам; то вдруг принимались вспоминать стародавние времена, "доисторическую эпоху", когда они впервые пришли на шахту и были еще не шахтерами, а пещерными дикарями каменного века, не умели даже инструмента в руках держать, не справлялись с нормой, подводили всю лаву и боялись Светличного…
— Ох, как люто боялись мы тебя тогда, комсорг! — признался Виктор. — Больше, чем заведующего шахтой, боялись.
— Ладно, ладно, — проворчал Светличный. — Зато теперь совсем страху божьего лишились. Спите, я вам говорю! Спите, черти!
Но Виктор не угомонился до утра. Так и на шахту пошел. И на наряде, и в клети, и потом в забое был он взбудораженно весел, возбужден и болтлив, так что Светличный даже стал бояться, что Виктор еще задолго до рекорда израсходует всю свою нервную энергию и ка дело пойдет опустошенный и вялый. Но Виктор был неистощим. Казалось, был заряжен он таким могучим запасом электричества, что своим током мог бы двигать все электровозы в шахте. От него так и разило краснощеким здоровьем и богатырской силой, сознанием этой силы и верой, что она не иссякнет и не подведет. Был он весь какой-то искристый, хмельной, счастливый, как человек, вступивший, наконец, на порог мечты. Даша загляделась на него. И, глядя, все улыбалась.
Наконец пришел Нечаенко. Пришел не один, а с Дедом. Это было так неожиданно, что "штаб" растерялся. Забыли даже встать навстречу старику.
А Дед невозмутимо вошел в комнату, равнодушно и вяло поздоровался со всеми и только на Светличного бросил косой, враждебный взгляд: "хвостизма" он ему простить не мог.
Прокоп Максимович тотчас же кинулся на кухню.
— Дед пришел, туча-тучей… — озабоченно прошептал он Настасье Макаровне. — Ну, вари бульбу, старуха!.. Авось он от бульбы подобреет…
Когда все успокоились и уселись, Нечаенко весело спросил:
— Ну, как, ребята, не передумали, не отступились?
— Николай Остапович! — вскричал Виктор. — Да что вы в самом деле? Да если теперь меня от этого дела отставить, так, ей-богу, — в шурф вниз головой!..
Все засмеялись. Был он хорош в эту минуту — кудрявый шахтерский молодец. Даже Дед невольно улыбнулся ему: к шахтерской удали старик не мог остаться равнодушным.
— Ну, раз так… — сказал Нечаенко, и "штаб" стал совещаться.
Было решено, что рубать Виктор будет в своей лаве. Воздух обеспечит главный инженер, а Дед проверит… Крепежный лес будет заранее разложен по уступам. Крепильщиками вслед за Виктором пойдут Закорлюка-младший и Боровой, оба коммунисты. Нечаенко с ними уже говорил.
— Хороший народ, — согласился Виктор. — Мастера.
— Теперь откатка… — сказал Светличный.
— Порожняк подготовим. Коногонов предупредим с утра, чтоб выходили в ночную смену…
— Если позволите, — сказал Светличный, осторожно взглянув на Деда, — наблюдение за откаткой я взял бы на себя…
Дед промолчал.
— Хорошо! — сказал Нечаенко. — Еще что?
— Отбойный молоток я подготовлю с утра, но чтоб его никому не отдали, — предупредил Виктор. — Я сам проверю.
— За твоим молотком мы присмотрим, — смеясь, сказал Нечаенко. — А сам ты, друг ситный, завтра днем спать будешь.
— Та ни в жизнь! — вскричал Виктор. — Я до тех пор глаз не сомкну, пока сто тони не нарубаю.
— Будешь спать. В порядке партийной дисциплины, — сказал Нечаенко. — Товарищ Андрей, ты уж присмотри за этим.
Настасья Макаровна внесла дымящуюся бульбу, закуску, водку.
— Ну, за благополучное окончание дела! — провозгласил Прокоп Максимович, подымая рюмку.
Все шумно чокнулись и выпили.
Дед неожиданно сказал:
— Против души своей иду. Против своего сознания… — Он покачал головой и вздохнул. — Да-а… Видно, стар я стал, стар… Пора и на печку. А молодому делу я не хочу мешать, — он махнул рукой и взял стопку.
Из деликатности все промолчали. Нечаенко сказал:
— Василий Сергеевич звонил. Он завтра ночью приедет.
— Это хорошо, — оживленно подхватил дядя Прокоп.
И все опять заговорили о рекорде.
И Дед, насупившись, ел бульбу, молчал и думал о том, что он действительно стар, стар, и все состарилось вместе с ним, все, что он любил, понимал, что берег и чем наслаждался. Даже бульба стала не та, нет в ней прежней сладости и смака… А мир вокруг меняется и молодеет…
И вдруг вспомнился ему девятнадцатый год… И первые коммунистические субботники… И как он сам горел тогда необыкновенным пламенем, и подымал за собой других, и бесплатно работал куда лучше и охотнее, чем за деньги, грузил уголь Москве, Ленину…
Отчего же сейчас не понимает он Андрея и Виктора? Разве они не дети его? Может, и у них в душе разгорелся огонь необыкновенной любви, того великого старания на пользу родине, которое всем рабочим людям присуще с тех самых пор, как власть в государстве принадлежит им? И он вдруг с неожиданной завистью подумал: "А вот Прокоп не намного моложе меня, а он — с ними".
А вокруг него радостно шумели люди. Сочно чокались. Пили. Пели хором. Веселились шумно и от всей души, как всегда гуляют шахтеры на свадьбах, крестинах и именинах. Между тем это была не свадьба, не именины, не крестины, не новогодняя пирушка… Люди праздновали канун трудового рекорда. Сбывалось! Труд становился праздником.
И тот, кому завтра предстояло этот подвиг совершить, веселился сейчас пуще всех. Громче всех пел. Больше всех пил не пьянея. Наконец вышел на середину комнаты, топнул ногой и закричал:
— Эх, шахтерскую! Выходи, Даша! — и, не дождавшись ее, пустился в пляс.
На следующее утро Виктор проснулся раньше всех и сам разбудил товарищей. Великое нетерпение сжигало его. Ему все казалось, что случится неожиданное, и дело отменят, Не позавтракав, он сразу же побежал на шахту. Взял в мастерской свой отбойный молоток, разобрал его, промыл каждую деталь керосином, а затем смазал маслом.