Донор
Шрифт:
– Если вы обе против, - я с трудом выпрямлялся, - я все равно б-буду оперировать, потому что ваше молчание - это точно смертный приговор ему. Я бы никогда не отважился на операцию, если бы наш с-собственный опыт... да, да, наши эксперименты на животных, не свидетельствовали о возможном успехе. Я знаю, что шанс спасти его минимален, поскольку по всем традиционным меркам он мертв. По крайней мере, минимален шанс его полной социальной реабилитации, но он может и должен остаться в живых, хотя прежним Полом вряд ли будет. Я знаю, он бы дал согласие на п-подобный
Я оглянулся и увидел, что кабинет набит битком лабораторной публикой, людьми из институтской администрации, хирургами из клиники, несколькими людьми в милицейской форме, группой мужчин в штатском, по-видимому, следователями, и многочисленными родственниками.
Все заговорили разом, громко крича и размахивая руками. Я стоял среди толпы взволнованных людей и, напрягаясь, мучительно старался понять, о чем они говорят. Кто-то потянул меня за халат. Я оглянулся. Саломея жестом попросила нагнуться и негромко выдохнула мне в ухо по-грузински:
– Я согласна, швило, сыночек!
На экранах осциллоскопов, развешанных по стенам правой операционной, медленно перемещались цифры и кривые, хотя кривыми их можно было назвать с большой натяжкой. Давление практически отсутствовало, а вольтаж зубцов кардиограммы был настолько низким, что иногда выстраивался в прямую линию, но фибрилляции, к счастью, не было
Пулевое ранение располагалось слева, подмышкой, и, когда я увидел его в первый раз, подумал: "Как этот сукин сын умудрился туда попасть?".
– Где Царь?
– спросил я.
– Надо позвонить в министерство, не то меня засадят за самоуправство и не дадут з-закончить операцию.
– Я говорил с министром, Боринька, - произнес бывший директор, входя в предоперационную, где я мылся, и продолжал шепотом, прямо в ухо, непроизвольно отталкивая животом от раковины: - Он считает, что Министерство не может дать разрешения на такую операцию, поскольку желудочки не прошли клинической апробации.
– К-клиническая апробация начнется прямо на ваших глазах, - сказал я.
– Министр и Министерство считают, что им лучше ничего не знать о том, что сейчас произойдет, - продолжал Царь.
– Им это кажется решением...
– Эти сукины дети ни разу не совершили ни одного серьезного поступка, облегчающего нашу жизнь. Их заботит лишь одно - благополучие собственного зада и стабильность кресла под ним, что позволяет, фактически ничего не делая, собирать мзду с пациентов и их родственников и еще подрабатывать при распределении денежных средств между институтами... Без их поддержки меня через пару дней лишат диплома, посадят в тюрьму или просто пришьют в подъезде темные Половы родственники, прибывшие из провинции.
– Я рядом с тобой... Пока я еще стою чего-то, и этиблядитак просто не расправятся со мной и с тобой. Если будет совсем плохо, попрошу аудиенции у Гамсахурдии.
Царь наливался кровью.
– Я не должен вас благодарить, но я говорю, спасибо, Царь! Представьте, что б-будет, если он не только выживет, но останется полноценным парнем, -
Я был в бифокальных очках на держалках, с линзами, протертыми мыльной палочкой, чтобы не потели под маской; на голове - мощный рефлектор; к халату на груди в специальных стерильных "чулках" прикреплены трубки коронарного отсоса, провода коагулятора и датчиков...
– БД, батоно, не надо оперировать его, - глухо сказала лаборантка, поправляя бахил под моим халатом.
– Родственники приехали, чтоб хоронить его. Они вас убьют, если вы выйдите из операционной и скажите: "Не получилось!"
– Слушай, Кэто! Есть, чем приободриться, дорогуша?
Я вдруг подумал, что специально тяну время, потому что боюсь войти в операционную, чувствуя, как утрачивается система привычных ценностей, как становится приблизительной и неопределенной перспектива. Подошла операционная сестра с перчатками и, не глядя, быстро натянула их.
– Рюмка спирта, БД, - зашептала у меня за спиной Кэто, оттягивая в сторону за тесемки халата на спине.
Я замер: рюмка была бы сейчас просто в жилу.
– Отойдем в сторонку, дуреха! Теперь давай! П-подними маску.
– Я согнул колени и теплая обжигающая жидкость заполнила рот. Сделав глоток, я выпрямился и спросил Кэто:
– Где ты взяла эту г-гадость?
– 40 градусов, БД, батоно! Как обычно. Я развела глюкозой, но не успела охладить...
Когда я вошел в операционную, чувствуя себя миссионером, которого собираются сьесть аборигены, публика завершала вскрытие грудной клетки. Они работали двумя коагуляторами, рассекая грудину, и в воздухе стоял густой запах горящих костей и мышц. Я потеснил ассистентов и, отведя легкое, сразу увидел обширную пулевую рану левого желудочка, заполненную тромбом, почти не кровоточащую. Я потрогал сердце: оно вяло сокращалось под рукой.
– К-какой, к черту, может быть выброс у такого с-сердца. Он просто не реализуется, - размышлял я вслух, а руки привычно работали, ушивая дыру в сердечной мышце, предварительно обрезав ножницами размозженные ткани. Ассистенты, вышколенные многолетним тренингом, знали без слов, что и как надо делать, чтобы я чувствовал себя комфортно у стола.
Вскоре все в операционной приняло хорошо знакомый мне красный цвет благополучного течения операции. Я называл его the master red calour of Experimental Cardiosurgery. Красный, как дорогое грузинское вино, как цвет артериальной крови, циркулирующей в системе искусственного сердца и прочей операционной "бытовой технике", он вытеснил когда-то привычный для меня в Свердловске школярский зеленый, и сразу появилась уверенность, и слабая надежда стала на глазах трансформироваться в будущий успех...