Донор

Чилая Сергей

Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был виноват: больной был очень тяжелым и его не следовало оперировать.. В клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя Мотэлэ, но хирург всегда приносился в символическую жертву, и Мотэлэ отправил меня на два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением в несколько тысяч и прекрасной библиотекой с еще дореволюционной классикой, отлично сохранившимися энциклопедиями и словарями, редкими изданиями двадцатых-тридцатых годов и толпой подписных изданий, от вида

которых я возбуждался и гнал прочь преступные мысли о кражах, предназначался рабочим леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.

Больничка, располагавшаяся в небольшом каменном строении, имела стационар на десяток кроватей, где лежали старухи с неизвестными мне терапевтическими болезнями. Я был здесь единственным врачом, под началом которого состояли три медсестры, одна с усами, несмотря на жару всегда одетые в телогрейки и сапоги. Больных было немного, и я проводил первые дни в библиотеке.

На третий день приятной, как у революционеров, царской ссылки, в библиотеку прибежала сестра с усами и, превозмогая одышку, уральской скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.

В коридоре, на голом полу -- носилки, на которых его принесли, были приставлены к стене -- лежал, свернувшись калачиком, маленький, похожий на подростка, заключенный с землистым лицом. Он тихо стонал и шепотом матерился, монотонно повторяя:

– - Блядьбуду... блядьбуду...

Три молодых мужика в форме солдат внутренних войск МВД, с автоматами наперевес и закатанными рукавами гимнастерок, стояли возле носилок с видом полной непричастности к происходящему.

– - Что с-случилось, д-джентльмены?
– - спросил я, глядя на них.

Солдаты молчали и удивленно разглядывали меня... Я увидел себя глазами людей с ружьями: всклокоченные рыжие волосы, напоминающие соломенную крышу сарая, шорты, сандалии на толстой подошве на босых ногах и плотная студенческая майка с символикой какого-то американского университета, которую мама, заведовавшая родильным домом, привезла прошлым летом из Сочи.

– - Я с-спрашиваю, что с-случилось, офицеры?
– - наседал я, люто ненавидя этот мир тюрем, лагерей и КГБ.

– - Эта падла замастырила себе что-то, -- произнес один из них и после секундного раздумья, видимо, убедившись, что я не представляю опасности, грязно выругался.

– - Я не п-понял. Вам п-придется повторить, -- как можно мягче сказал я, ненавидя и боясь их еще больше.

– - Этот чмырь, заделал себе мастырку!
– - проорал мне в ухо охранник.

– - Что такое м-мастырка?

– - Ну вы даете, доктор!
– - вмешалась медсестра с одышкой и усами.
– -Где вы росли?

Но я уже догадался, что это значит.

"Господи!
– - подумал я.
– - Эти бедные ээки намеренно калечат и истязают себя, лишь бы вырваться на волю или попасть в тюремную больницу."

Я сразу вспомнил чьи-то рассказы, как зэки заражаются туберкулезом, поедая мокроту больных, которую те продают за деньги или пачки чая...

– - Что он н-натворил?
– - спросил я.

Кто-то из солдат назвал номер статьи Уголовного Кодекса.

– -

Убил кого-то...
– - перевела сестра, нервно проведя рукой по усам.

– - Я с-- спрашиваю, что этот п-парень сделал с собой?

– Мы не знаем и тюремный врач не знает, -- сказал охранник, не глядя на меня.
– - Поэтому его привезли сюда.

– - П-пожалуйста несите его в п-перевязочную. Я сейчас п-приду...

Сестры раздели зэка, и теперь он лежал на операционном столе под слабой операционной лампой, едва освещавшей худое и немытое, почти детское тельце, с непомерно большой и напряженной правой ногой, будто какой-то шутник накачал ее воздухом.

– - Эй!
– - начал я осторожно, приступив к осмотру.
– - Вы в б-больнице. Я хочу п-помочь вам. П-пожалуйста, расскажите, что п-произошло.

Зэк молчал, хотя я знал, что он в сознании. Пальпируя напряженную ногу, я терялся в догадках... Высокая температура и явная интоксикация свидетельствовали о гнойной инфекции, однако зэкова клешня была целехонькой: без ран и мелких ссадин.

Я понимал, что передо мной артефакт. Без наличия входных ворот появление инфекции в ноге зэка просто невозможно. Может быть, это острый венозный тромбоз... или гематогенный остеомиелит? Нет, вряд ли! Мозг лихорадочно искал похожие случаи и не находил.

– - П-послушай, парень!
– - сказал я.
– - П-посмотри на меня. Я молодой врач с минимальным с-стажем и здесь -- в с-ссылке, как ты -- в т-тюрьме.. Если мы н-не п-поможем друг другу, умрешь, не п-побывав на воле... С-сечешь п-поляну?

– - Дай закурить, доктор, -- тихо сказал он, выдержав долгую паузу.

– - Выкладывай, г-голубчик!
– - уверенно заговорил я, подражая Мотэле.

Зэк докурил, повернулся на бок на операционном столе и прикрыл глаза.

"Достали его там сильно," -- подумал я и сказал:

– - Будем оперировать, д-девки! Кто из вас умеет д-давать наркоз?

Сестры внимательно глядели в окно и молчали.

С помощью солдат мы повернули зэка на спину и привязали к столу. Я смазал поверхность бедра йодом и пропунктировал кожу толстой иглой, насаженной на шприц. Цилиндр шприца сразу заполнился жидкостью странного темно-коричневого цвета с зеленоватым оттенком. Я мучительно думал, что это могло бы быть, но уже знал, что флегмона и бедро надо вскрывать, и не стал нюхать содержимое шприца, наплевав на Мотэлэву муштру.

Поставив капельницу, мы с сестрой быстро ввели зэка в наркоз: он был так истощен и отравлен, что сразу заснул. Я взял скальпель и сделал длинный продольный разрез, из которого мощной струей хлынула коричневая жидкость, обдав мое лицо, очки и весь живот: я забыл одеть клеенчатый фартук. Запах у этой жидкости был не просто мерзким -- он бы омерзителен: как если бы трупный запах смешали с запахом ванильного пирожного...

Охрана и сестры, зажав носы, выбежали из перевязочной, а я, выдрессированный Мотэлэ, мужественно стоял возле стола, борясь с тошнотой и головокружением, но не справился, упал -- и копошился на мокром полу, залитом гнусной жидкостью, пытаясь подняться.